Я даже на авторитет товарища Сталина пробовал ссылаться. Но и это не помогло. Говорит: "Конечно, товарищу Сталину виднее, но все же эту кандидатуру кто-то подсказал ему. А он только утвердил. И дай бог, чтоб не пожалел!" Так и не пришли к соглашению.
- Хоть не очень кричали друг на друга? - спросила она в тон Серпилину, радуясь, что он пришел в хорошем настроении.
- Умеренно. Здоровья не повредили... Если бы, как в приключениях барона Мюнхгаузена, заморозить все наши генеральские споры здесь, в Архангельском, а потом, после войны, разморозить да послушать, много любопытного услышали бы и о войне и друг о друге.
- Если бы всю войну дневник вести, но только все подряд, потом было бы интересно прочитать даже мой, - сказала она.
- Дневники нам и по закону не положены, и времени на них не отпущено, сказал он. - Но все равно война после себя столько бумаг оставит, что потом сто лет читай - не перечтешь. Боевые донесения, оперсводки, разведсводки, дневники боевых действий, да еще в каждом полку, каждый день, если есть потери, ПНШ-4 пишет свой синодик: с именами, со званиями, с адресами родственников, с обстоятельствами гибели и местом погребения. И в каждой роте старшина пишет, сколько едоков на довольствии для получения всего по штату положенного. А сколько их, таких старшин, в армии! И все сидят по вечерам и пишут. А ваши медицинские рапортички, сопроводительные, истории болезней? Вся эта ваша бумажная карусель от поля боя до команды выздоравливающих, через все пепеэмы, медсанбаты, эвакогоспитали, санпоезда... Наверное, только одними вашими медицинскими бумагами можно будет после войны четырехэтажный дом набить.
- Почему четырехэтажный?
- Считаю по этажу на год. Или хотите пятиэтажный?
- Уж лучше четырехэтажный.
- И вы будете сидеть там, в этом доме, разбирать эти бумаги и задним числом по ним диссертации писать.
- Что-то вы ополчились сегодня на медицину!
- Напротив. Думаю о серьезности вашего дела, какая сила у вас, врачей, в руках. Из каждых четырех раненых троих даете нам обратно, в строй. Допустим на минуту, что вы нам с начала войны никого обратно не вернули, сегодня воевать уже некем было бы! Я сам, кабы не попал в армейский хомут, наверное, как и вы, стал бы врачом. А может, остался бы фельдшером. Получил бы по случаю войны повестку и по три кубаря на петлицы и служил бы у вас под началом в вашем армейском госпитале. Вы в какой армии были?
- В сорок девятой.
- Допустим, в сорок девятой, направление: Таруса - Кондрово - Юхнов... Так?
- Так. Но что-то плохо представляю себе вас в роли фельдшера, - сказала она.
- И напрасно. Потому что я как раз и был на той мировой войне фельдшером, пока после Октябрьской революции комбатом не выбрали. И отец у меня фельдшер. И по сей день фельдшером, там же, где пятьдесят лет назад был, в Туме, во Владимирской, по-старому, губернии.
- Сколько же ему лет?
- Семьдесят семь. Еще, может, увидите его. Пропуск ему хлопочу, чтобы сюда повидаться приехал. Адъютанта за ним пошлю. Вчера вас спросил, как врачом стали, а вспомнил о себе - как мечтал об этом. И у нас в доме тоже был дух медицины, конечно, не профессорской, как у вас, а скудной, сельской, но зато на все руки. Вам, например, роды приходилось принимать?
- Один раз ассистировала на пятом курсе во время практики.
- Вы ассистировали, а я принимал троекратно и благополучно. Так что, сложись жизнь по-другому, мог бы и до сих пор там у нас, в Мещерской стороне, фельдшером работать.
- А я думала, вы совсем других кровей.
- В каком смысле? - Он в первую секунду не понял ее.
- Думала, что вы из военной семьи, как... - хотела заставить себя сказать "как мой муж", но почему-то не смогла и сказала: - Как Баранов.
- Вот уж этого греха, что из дворян, за мной не было, - рассмеялся Серпилин. - Чего не было, того не было. Даже в такое время, когда всякое на меня писали, до этого не додумались.
Так они наткнулись на то, что она все равно считала неизбежным. Можно было уклониться, но она не уклонилась и спросила:
- Федор Федорович, что вы думали и что думаете о Баранове?
Он медленно поднял на нее глаза, и она поняла: не хотел говорить с ней об этом, но, раз заговорила сама, не отступит и скажет.
- Не знал, что это вам нужно, и сейчас не уверен, - сказал он каким-то не своим, тяжелым голосом и замолчал, словно все еще ожидая, что она избавит его от этого.
Но она не избавила, несмотря на опасность, которую почувствовала в его голосе; смотрела ему в глаза и молчала. И он понял, что придется говорить.
- Учтите, - сказал он, - не способен по правилу; "О мертвых или хорошее, или ничего". Говорю о мертвых, как о живых, то, что думаю. А думаю о нем бесповоротно плохо. - Он замолчал, словно к этому нечего было добавить, но, подняв на нее глаза, все-таки добавил: - Говорю не о войне. Не один он в первые дни струсил. Знаю и других, давно доказавших, что это пора с них списать. Допускаю: останься жив - и с него было бы списано. Не уверен, но допускаю. А думаю о нем бесповоротно плохо по тем временам, которые вы знаете.
- Думаете, что он виноват перед вами? А я не верю в это!
- Вы меня не так поняли.
- Как я вас могла не так понять, господи! - воскликнула она и остановилась под его тяжелым взглядом.
- Ольга Ивановна, - сказал он, - я не хочу говорить об этом даже с вами. И не из страха божьего, а потому, что считаю: долг таких, как я, не вспоминать об этом. Только этого нам сейчас, во время войны, не хватает: рассказов обо всем том, что мы имеем несчастье помнить! А насчет вашей веры в мужа - оставайтесь при ней. Видя, какой вы человек, хочется разделить ее с вами. Хотя это мало что меняет.
- Как это может мало менять?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31