— Таки плохо! — вспомнил Штуб известный анекдот про одесского балагулу и про то, как у него сломалась ось.Оба посмеялись.— Не исключена обстановка, а вернее, такая обстановка будет постоянной, типичной, — вдруг строго сказал Ястребов, — когда при наличии стальной идейной закалки потребуется принимать ответственнейшие решения мгновенно, в секунды, когда понадобится ум вострый, гибкий, когда от этого будет зависеть более чем только твоя жизнь. Как смотришь на это? Как сам про себя думаешь? Надеешься на свои силы?— Вы на кого меня прочите? — в ответ прямо спросил Штуб. — На разведчика?— Допустим.— Гожусь, — спокойно произнес Штуб. — Только, конечно, не по мелочи.— Здорово, гляжу, скромен.— А я в этой скромности никакого проку не вижу, — суховато ответил Штуб. — Человек должен делать работу, сообразную своим возможностям. А если его затыкают на должностенку ниже его рабочих качеств, государству трудящихся только хуже.Ястребов внимательно на него смотрел.— Ты из государственных соображений эту свою точку мне высказываешь или из личных?Очки Штуба блеснули.— А вы как предполагаете?— Хотел бы предполагать, что из государственных. Батько твой покойный исключительно из государственных соображений поступал. Так и погиб — без личной заинтересованности. Между прочим, как многие другие латышские стрелки, от ордена отказался наотрез, чтобы быть «вне подозрений».— Я этого не знал, — задумчиво отозвался Август Янович.— Ты в ту пору ничего не знал. Если не ошибаюсь, учился на портного?— И даже с успехами. Пиджак и сейчас построить могу.— Хорошо, продолжи свою мысль о скромности.— Что ж продолжать? — усмехнулся Штуб. — Скромность хороша по отношению к подчиненным, а с начальством… Скромность по отношению к начальству не более как вид подхалимства…Ястребов слушал не без внимания.— Есть еще формула, и она, к сожалению, случается, приобретает силу закона, — совсем разошедшись, продолжал Штуб. — Формула — «начальству виднее». Откуда эта ерунда взялась? Соответствует ли это духу нашего государства? Владимир Ильич, великий человек Ленин, считал возможным говорить: «я предполагаю», а мы съезжаем, бывает, на формы только директивные. Я его, некоего, — заместитель, а он, некий, мне лишь приказывает. Зачем же тогда заместитель, спрашивается в задачке? Тогда уж пусть будет исполнитель — и вся недолга, и зарплата меньше, не так ли? И опять: каждый из нас, если не в строю стоит, имеет право рассуждать в соответствии с теми данными, которые отпущены нам праматерью-природой, иначе понятие сути Советской власти искажается. Прав я?— Зачем же ты у начальства спрашиваешь? — поддел комиссар. — Имеешь свою точку зрения, и сиди на ней.— А разве начальство не может с подчиненными обсуждать? — поддел в свою очередь и Штуб. — Ведь мы рассуждаем?— Пожалуй…На другой день Ястребов порекомендовал Штубу приналечь на изучение фашистской литературы — «Майн кампф», Розенберг и все прочее в этом роде. Читать, разумеется, следует исключительно по-немецки.— Будет сделано.Кроме того, Штубу надлежало в самом спешном порядке вернуться к ремеслу, которое он изучал в нежные годы юности, — к портняжьему делу. Для чего — Ястребов не объяснил, а Штуб не спросил.— И не на портняжку учись, а на самый высший класс, — жестко сказал Ястребов, — да еще так учись, словно в академии Генерального штаба, со всей серьезностью. И без чувства юмора попрошу, — слегка повысил он голос, заметив, что Штуб улыбается. — Мужской портной люкс, или экстра, или черт его знает какого полета, но с полетом.Штуб все еще посмеивался.— Ничего смешного не вижу, — ворчливо произнес Ястребов, — от степени твоего проникновения в рукомесло будут и другие проникновения зависеть. А может, и не такое уж последнее обстоятельство, как жизнь. Чего там ни говори железного, а милая штука она — эта жизнь! Или не находишь, при своем мнении остаешься?— Это смотря как жить, — твердо и уверенно ответил Штуб. — Пасионария замечательно сказала: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» Осмелюсь от себя добавить: лучше совсем не жить, чем делать то, во что не веришь.— То есть?— Это к вашему подозрению насчет дутых дел. Так вот — лучше не жить.— Здесь — согласен, — невесело ответил Ястребов и отвернулся.Еще два дня они говорили о разном, вместе обедали, вместе ужинали, вдвоем попивали холодный боржом. Антон Степанович все его выспрашивал, словно примериваясь, где у Штуба слабое место, в чем он простак, в чем силен, на какой крючок и при какой наживке можно его поддеть. Штуб был ровен, спокоен, терпелив, изяществом ума не красовался, острыми формулировочками не блистал.— А теперь в излишне сером цвете себя рисуешь, — заметил как бы мимоходом хитрый Ястребов. — Но это ничего, неплохо. Вообще же готовь себя на личность заурядную с внешней стороны. Любому лестно чувствовать себя умником, а ты не препятствуй и даже постарайся соответствовать. В случае подозрений скажут: так ведь он дурак петый.— Это как в Швейке? «Выдержал экзамен на полного идиота»?— Можно и на полного. Давай посидим, глотнем московского кислородцу.Вдвоем они сели на скамью возле Большого театра, в скверике.— Вот так, — сказал Ястребов, — вскорости и мы будем воевать с фашизмом. И наше дело будет его задавить.Штуб повернулся к Антону Степановичу.— Я понимаю, — продолжал тот тихо, — все понимаю: у тебя еще в ушах звучат слова насчет народов, скрепленных кровью, и всякое такое в этом роде. Оно так, но только баранами нельзя быть. Никакой даже фейерверк нас, чекистов, ослепить не имеет права. Никакая улыбающаяся рожа Риббентропа, никакое берлинское свидание нас не касается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42