..
Я держал в трясущихся, как с бодуна, руках свой собственный, изданный не
где-нибудь, а в самом Париже -- роман, и с фото на задней стороне обложки на
меня пялился не какой-нибудь там Лимонов, а я сам, правда, почему-то не совсем
на себя похожий: невозможно старый, носатый, с печальными, как у Ильи
Вольдемаровича, моего недавно уехавшего в Израиль соседа, глазами...
Я посмотрел на год выпуска и невольный стон вырвался из груди моей.
Впервые за долгие годы -- да что там за годы, за десятилетия! -- мне мучительно
захотелось закурить. "Вот так, елки, всегда, -- невесело подумал я, -- и,
разумеется, невозможно поздно, может быть даже после смерти..."
Рука невольно потянулась к сигаретной пачке. Я машинально обхлопал карманы и,
не найдя спичек, открыл ящик стола. Кажется, левый.
Коробочек лежал сверху, на толстенной рукописи. Как Марксэн и говорил, --
обыкновенный, спичечный, с военным самолетом на этикетке. Я вздрогнул. Я
вспомнил зачем проник сюда, в Задверье, открыл коробочек и слезы, невольные
слезы выступили на тюхинских глазах моих!
-- Господи, Господи! -- прошептал я.
Ну, конечно же, это было -- то. То самое -- без чего папе Марксэну не было бы
упокоения в диком Военно-Таврическом саду, в окаянной Тартарии, безбожной,
негативной...
И я взял из ящика позолоченную дамскую зажигалочку, щелкнул, затянулся... и в
глазах у меня поплыло, поехало... Строчки, буковки, знаки препинания --
замельтешили в ослепших от сочувствия и сопереживания эмских очах моих...
Только под вечер, когда по узенькой пыльной улочке на красном коне с гиканьем и
присвистом пронеслась вся красная такая, в заскорузлых пятнах боевой и трудовой
женской крови Ираида Ляхина, только на багряном закате я перевернул последнюю
страницу своего сумасшедшего опуса.
Пачка была почти пуста. Уже не умещавшееся в груди сердце, трепыхалось, как
живое. Я сунул руку за пазуху. Кукушонок был большой, мокрый, перья его
топорщились.
-- Лети, -- сказал я, -- лети домой, к хозяйке, дурашка...
И он полетел.
Выход из Задверья оказался до смешного прост. Я всего лишь повернул головку
французского замка -- слева направо, то бишь по часовой стрелке. Я легонько
повернул ее, и открыв дверь на себя, шагнул из одного небытия в другое, уже
ничего не страшащийся, уже, елки зеленые, бессмертный...
Глава двенадцатая
Навстречу новым злоключениям

Была ночь. Боясь пошевелиться, я лежал на самом краешке кровати, а рядом,
постанывая, взборматывая и всхрапывая, спала она, моя Идея Марксэновна.
Подруга. Уже не платоническая, уже непонятно какая. Новая, Господи...
Казенного, из байки, одеяльца на двоих уже не хватало. Несусветный ее живот --
неизбежный, почти девятимесячный, -- вздымался горой.
В который уж раз произошло нечто непостижимое. Как выяснилось, пропадал я в
Задверье не с утра до вечера, как мне показалось, а много-много дольше. Когда,
потирая ушибленную ногу, я вошел в нашу спаленку, она сидела на кровати с такой
счастливой улыбкой на устах, что я вздрогнул. Вместо приветствия моя хорошая
приложила указательный пальчик к губам:
-- Т-сс!.. Иди сюда!.. Ближе-ближе!..
Помертвев от предчувствия, я пал на травмированное об холодильник колено, я
вскрикнул и пополз к ней. Цыпочка приложила мою безумную, гениальную мою
головушку к чудовищно вздувшейся, расползшейся по швам розовой комбинашечке.
-- Слышишь?
Там, внутри, в животе что-то поуркивало и взбрыкивалось.
-- Что это? -- выдохнул я.
-- Тюхин, это -- она, -- мечтательно глядя в потолок, прошептала моя
беззаветная. -- Это -- новая жизнь, дивная, полная духовности, свободная от
либеральных бредней прошлого, стремящаяся из темной догматической тесноты на
волю, во всемирную бесконечность! Светлая, Тюхин, свободная, как
демократия!..
Как демократия!.. У меня даже волосы зашевелились от восторженного ужаса. Пока
я отсутствовал, моя лапочка не только выносила... Господи, язык не
поворачивается!.. Не только выносила плод нашей непорочной любви, но и, любя
меня далекого, словно бы переродилась, стала ближе не только физически, но и
духовно. Трудно было даже представить себе, что это она, Идея Марксэновна,
совсем еще недавно хваталась за маузер, когда я по неосторожности произносил
слово -- гласность.
Трепетом наполнилась душа моя. Трепет перешел в рыдание, рыдание -- в кашель.
"Только спокойно, Тюхин, без паники, -- страшно содрогаясь всем телом, сказал я
себе, -- теперь уже -- пустое, теперь уже -- все нипочем: и эта кровь в кулаке
-- ах, Афедронов, Афедронов, отбил-таки, мясник, легкие! -- и всякие там
Брюкомойниковы, и перспектива схлопотать пулю в затылок!.. Произошло главное --
жизнь обрела неожиданный смысл, тот самый стержень, о котором говаривал
Кондратий Константинович... А я, Тюхин, -- не верил!.. Кха-кха!.. Кха-аюсь,
виноват!.. О дайте, о только дайте мне как следует взяться за этот рычаг, и я
переверну свою никчемную биографию!.. -- вот так подумал я, в некотором смысле
Финкельштейн, и она -- Шизая, Идея Марксэновна, словно услышав, по-матерински
погладила меня, будущего В. Тюхина-Эмского, по голове и тихо, чтоб не услышал
бдительный Шипачев, шепнула на ухо:
-- Не бери в голову, Жмурик, до Америки -- рукой подать!..
Окончательно очухался я уже в августе 46-го, на кухне.
Разбудил телефон, между прочим, междугородный.
-- Слушайте меня внимательно, Тюхин, слушайте и только, ради всего... м-ме...
святого, не перебивайте, -- торопясь, сказал Ричард Иванович, -- вам привет от
любителей русской рулетки. Поняли?.. Вы сделали то, о чем вас просили?
Я засопел в трубку.
-- Ясно, -- сказал профессиональный прозорливец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72