..
Всхлюпнуло.
Пахнуло серным ангидридом. Ричард Иванович задумчиво подергал интеллигентную
свою бороденку:
-- Э-э... и что -- и все?.. А мораль?
-- Обижаете, -- сказал Тюхин, -- я же -- аморальный...
-- Ну да, ну да... В таком случае, -- Зоркий сменил ногу, -- в таком случае --
нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это -- примо. Секондо: как
сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с
божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля... -- Ричард
Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление
промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой
в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой.
-- Увы, увы! -- развел он руками. -- Недооценил!.. Действительность, как
говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как
гром... э... среди ясного... Но как?!
-- Да полно вам, -- заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку
адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему.
-- Голубушка! Благодетельница! -- с риском опрокинуть плавсредство, привскочил
бесштанный лицемер. -- Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне.
Попытка уединения для поэтических экзерциций...
-- Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? -- загремело позади сидевшего спиной к
берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем:
-- Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! -- и в
яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!..
-- Как же, как же, -- прозвучало с берега, -- уж чего-чего, а бабахать он
мастак. И Идейку вон -- разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею
надуло?.. Слышь, прынц датский?..
Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию.
Она стояла на самой кромке земляного обрывчика -- демилитаризованная такая, в
скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных
пятнах беременности, брюхатая -- Господи, Господи, Господи! -- с допотопным ППШ
в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись,
она стояла на фоне стены -- о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! -- и
глаза ее -- большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра
Алексеевича, -- смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением.
-- Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое
сердце пульнул, проклятущий!..
-- Силы небесные, да что же это?! -- прошептал Тюхин.
А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за
Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке
-- черным по белому -- намазюкана была указующая стрела с пояснительной -- для
совсем уж непонятливых -- надписью:
"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ --
В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ"
-- Но ведь этого... этого же не может быть!
-- А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: "Небываемое -- бывает!",
думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, -- любишь али
нет?..
И Тюхин потупился:
-- Ну это... ну вобщем-то -- сочувствую...
-- Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих
чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты
этакий, навроде стрючка твово соседа -- и трех секунд не держатся!..
Ричард Иванович шмыгнул носом.
-- А посему, -- голос ее окреп, -- а посему -- даю тебе, коварному изменщику,
последний и решительный шанс! Скажешь "да" -- погневаюсь и прощу, в супружескую
постелю пущу, скажешь "нет" -- воспрещу, из автомата в расход пущу!..
-- Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, -- мастерство-с! --
встрянул Ричард Иванович. -- Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит
-- ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что -- ведь убьет же!..
-- Истину твой сообщник молвит -- убью! -- сверкнув очами, подтвердила
самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная.
Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить
это Витюше Тюхину -- бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку
хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да,
друзья мои, время от времени на него, что называется, "находило". Опять ему,
лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" -- говорила в таких случаях его
терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в
подобных состояниях!..
-- Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну -- попробуй! -- И он, чертушко отчаянный,
встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним
на свете названием -- "Надежда". -- Так вот же тебе мое слово, о жалкая! --
дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, -- о нет и еще
раз -- нет!
И, как камешек вприпрыжку, -- отголосочками, ауками -- понеслось это роковое
тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет... нет... нет...
нет...".
-- Да-да-да-да! -- возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин, отчаянно
рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку, сверкнул, елки
зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком из письменного стола
Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоночку, исторг из души:
-- Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая?
-- Я?! -- ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот.
-- Эх-ма!..
-- Эх, ма-ма!..
-- А ну -- не ныть, держать хвост пистолетом!
-- Э-э... Но почему, исходя из какой концепции?..
-- Да потому что -- "нуга" это!
-- Нуга?! Э... в смысле халвы и рахат-лукума? Нуте-с, нуте-с!.. -- и Ричард
Иванович сунул свой длинный интеллигентский палец в красненькую дырочку на
нижней рубахе, и вынул, и недоверчиво облизал его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72