ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Ульфила сказал, что звал его епископ, а толковали о предметах богословских. Вилихари сразу заскучал и потащил своих спутников в кабак.
Прямо на улицу выходит прилавок — большая каменная плита, в жирных пятнах сверху, в брызгах уличной грязи снизу; в плиту вложен большой котел, откуда несет подгоревшей пшеничной кашей с кусочками бараньего жира — не угодно ли господам?
Взяли по миске каши, вошли в помещение — воздух там хоть ножом режь.
Незнакомое вино скоро ударило в голову. А хозяйкина дочка, крашеная рыжеволосая стерва (хозяйка за прилавком стояла, на улицу глазела), все подливала да подливала, да денежки прибирала. И все неразбавленное подавала.
Пилось легко, как водица, — и вдруг одолело. И ослабели господа везеготские послы, хоть и крепки с виду, и пали лицами на стол, белыми волосьями в красные винные лужи.
Хитрые антиохийцы на них издали поглядывали, между собой хихикали и перстами указывали, но близко подходить не решались. Знали уже про готский обычай: сперва убить, потом вопросы задавать да еще гневаться: зачем не отвечает? А как тут ответишь, ежели труп. И разобраться, стоило ли жизни лишать, невозможно.
И пойдет вези в недоумении, положив на душу еще один грех. Впрочем, недоумение это долго не длится: раз убил, значит, за дело, вот и весь сказ.
* * *
И вот, пока будущий просветитель народа готского лежит щекою на кабацком столе, мается думой о молодом варваре старый епископ Константинополя.
Евсевий был рад снова оказаться в Антиохии, городе своей молодости. Хоть и вытащили его сюда по утомительному для преклонных лет делу, но словно бы сил от земли ее пыльной прибавляется.
В заседаниях поместного собора сегодня по случаю воскресного дня перерыв, и Евсевий решил передохнуть. Отправился в общественные термы — их понастроили в городе немало. Антиохийцы, как всякие провинциалы, выказывая изрядное простодушие, стремились ухватить хотя бы кусочек «истинно римского» образа жизни. Оно и к лучшему: хоть вшей разводить не будут.
Антиохия, как лукавая женщина, охотно поддалась римлянам — и поглотила их, сделала все по-своему, не переставая улыбаться и твердить «конечно, милый, разумеется, дорогой».
Но нет уже у Евсевия сил на то, чтобы побродить по высоким, почти в два локтя высотой мостовым, то сберегаясь от палящего солнца в тени колонн, то смело выходя на самую середину улицы, чтобы по переходу перебраться на другую сторону и навестить знакомую лавчонку. А то можно было бы забраться на самые верхние сиденья театра, полюбоваться оттуда панорамой города…
С гор, высящихся на востоке, в долину Оронта, на запад, стекают городские стены, сложенные большими каменными блоками; множество башен разных лет постройки настороженно глядят вдаль — не покажется ли враг.
Воистину, соперница Рима — прекрасная Антиохия, ибо, как и вечный город, стоит на семи холмах, и семь ворот у нее, и семь площадей, и семь теплых источников бьют в городской черте — для исцеления плоти немощных и страждущих.
Только эта радость, похоже, и осталась больному старику епископу — забраться в теплый бассейн источника, что у церкви Кассиановой. Банщик говорит, лучше всего сия водица спасает от ревматизма и именно по воскресным дням.
«Ну да, и не улыбайся, господин. Я-то хорошо знаю, что говорю. Вот тот, что у юго-западных ворот, — тот только в декабре наливается силой. Особенно если непорядок с печенью — иди в декабре и смело лечись. А вот в иды императорского августа, сходить бы тебе, господин, к Фонтану Жизни, у Горных ворот. Кто окунется в его воды в нужный час, тому откроется и прошлое, и будущее, и внятной станет ему единственная истина…»
«Не дожить мне до ид императорского августа», — сказал на то Евсевий.
Банщик протестующе залопотал, замахал руками.
«Я христианин, — сказал банщику Евсевий. — Я ожидаю смерти без страха и смятения. И когда она настанет, внятны будут мне и прошлое, и будущее, и единственная истина…»
Но размышлял сейчас епископ вовсе не об единственной истине. Не шел из мыслей этот Ульфила, готский клирик. И вот уже прикидывает Евсевий, какое место и какая роль по плечу этому невидному потомку каппадокийских рабов.
Неожиданный вывод делался сам собой: высокое место выходило ему и важная роль. Ибо чуял старый царедворец в молодом варваре нечто родственное себе.
Как и в нем самом, в Евсевии, не было в этом Ульфиле трусости. Ни перед людьми — вон как разговаривал с ним, с патриархом, родственником императора! — ни перед идеями. А идей нынешнее духовенство трусит, быть может, еще больше, чем иных владык. Ибо идея — соперник невидимый. Никогда не угадаешь, где, когда и как нанесет удар.
Никогда не пригибал головы Евсевий только лишь для того, чтобы не вызвать подозрений в неподобающем образе мыслей.
И все они таковы, птенцы гнезда антиохийского, выученики Лукиана. Лукиан учил их не бояться слов, распоряжаться идеями по своему усмотрению — опасное умение, ибо может далеко завести.
И завело.
Лукиана давно уже нет в живых — принял мученическую кончину в гонение максиминово. Этот гот, Ульфила, только-только народился тогда на свет. И многих из учеников Лукиановых уже не стало. В 335 году умер в Константинополе самый известный из них
— пресвитер Арий, отец учения о единобожии, на которое так яростно наскакивают никейцы с их тройным Богом.
Арий. Это для нынешних, схлестнувшихся на очередном поместном соборе, Арий — не более, чем символ. Евсевий же так хорошо помнил своего однокашника —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Прямо на улицу выходит прилавок — большая каменная плита, в жирных пятнах сверху, в брызгах уличной грязи снизу; в плиту вложен большой котел, откуда несет подгоревшей пшеничной кашей с кусочками бараньего жира — не угодно ли господам?
Взяли по миске каши, вошли в помещение — воздух там хоть ножом режь.
Незнакомое вино скоро ударило в голову. А хозяйкина дочка, крашеная рыжеволосая стерва (хозяйка за прилавком стояла, на улицу глазела), все подливала да подливала, да денежки прибирала. И все неразбавленное подавала.
Пилось легко, как водица, — и вдруг одолело. И ослабели господа везеготские послы, хоть и крепки с виду, и пали лицами на стол, белыми волосьями в красные винные лужи.
Хитрые антиохийцы на них издали поглядывали, между собой хихикали и перстами указывали, но близко подходить не решались. Знали уже про готский обычай: сперва убить, потом вопросы задавать да еще гневаться: зачем не отвечает? А как тут ответишь, ежели труп. И разобраться, стоило ли жизни лишать, невозможно.
И пойдет вези в недоумении, положив на душу еще один грех. Впрочем, недоумение это долго не длится: раз убил, значит, за дело, вот и весь сказ.
* * *
И вот, пока будущий просветитель народа готского лежит щекою на кабацком столе, мается думой о молодом варваре старый епископ Константинополя.
Евсевий был рад снова оказаться в Антиохии, городе своей молодости. Хоть и вытащили его сюда по утомительному для преклонных лет делу, но словно бы сил от земли ее пыльной прибавляется.
В заседаниях поместного собора сегодня по случаю воскресного дня перерыв, и Евсевий решил передохнуть. Отправился в общественные термы — их понастроили в городе немало. Антиохийцы, как всякие провинциалы, выказывая изрядное простодушие, стремились ухватить хотя бы кусочек «истинно римского» образа жизни. Оно и к лучшему: хоть вшей разводить не будут.
Антиохия, как лукавая женщина, охотно поддалась римлянам — и поглотила их, сделала все по-своему, не переставая улыбаться и твердить «конечно, милый, разумеется, дорогой».
Но нет уже у Евсевия сил на то, чтобы побродить по высоким, почти в два локтя высотой мостовым, то сберегаясь от палящего солнца в тени колонн, то смело выходя на самую середину улицы, чтобы по переходу перебраться на другую сторону и навестить знакомую лавчонку. А то можно было бы забраться на самые верхние сиденья театра, полюбоваться оттуда панорамой города…
С гор, высящихся на востоке, в долину Оронта, на запад, стекают городские стены, сложенные большими каменными блоками; множество башен разных лет постройки настороженно глядят вдаль — не покажется ли враг.
Воистину, соперница Рима — прекрасная Антиохия, ибо, как и вечный город, стоит на семи холмах, и семь ворот у нее, и семь площадей, и семь теплых источников бьют в городской черте — для исцеления плоти немощных и страждущих.
Только эта радость, похоже, и осталась больному старику епископу — забраться в теплый бассейн источника, что у церкви Кассиановой. Банщик говорит, лучше всего сия водица спасает от ревматизма и именно по воскресным дням.
«Ну да, и не улыбайся, господин. Я-то хорошо знаю, что говорю. Вот тот, что у юго-западных ворот, — тот только в декабре наливается силой. Особенно если непорядок с печенью — иди в декабре и смело лечись. А вот в иды императорского августа, сходить бы тебе, господин, к Фонтану Жизни, у Горных ворот. Кто окунется в его воды в нужный час, тому откроется и прошлое, и будущее, и внятной станет ему единственная истина…»
«Не дожить мне до ид императорского августа», — сказал на то Евсевий.
Банщик протестующе залопотал, замахал руками.
«Я христианин, — сказал банщику Евсевий. — Я ожидаю смерти без страха и смятения. И когда она настанет, внятны будут мне и прошлое, и будущее, и единственная истина…»
Но размышлял сейчас епископ вовсе не об единственной истине. Не шел из мыслей этот Ульфила, готский клирик. И вот уже прикидывает Евсевий, какое место и какая роль по плечу этому невидному потомку каппадокийских рабов.
Неожиданный вывод делался сам собой: высокое место выходило ему и важная роль. Ибо чуял старый царедворец в молодом варваре нечто родственное себе.
Как и в нем самом, в Евсевии, не было в этом Ульфиле трусости. Ни перед людьми — вон как разговаривал с ним, с патриархом, родственником императора! — ни перед идеями. А идей нынешнее духовенство трусит, быть может, еще больше, чем иных владык. Ибо идея — соперник невидимый. Никогда не угадаешь, где, когда и как нанесет удар.
Никогда не пригибал головы Евсевий только лишь для того, чтобы не вызвать подозрений в неподобающем образе мыслей.
И все они таковы, птенцы гнезда антиохийского, выученики Лукиана. Лукиан учил их не бояться слов, распоряжаться идеями по своему усмотрению — опасное умение, ибо может далеко завести.
И завело.
Лукиана давно уже нет в живых — принял мученическую кончину в гонение максиминово. Этот гот, Ульфила, только-только народился тогда на свет. И многих из учеников Лукиановых уже не стало. В 335 году умер в Константинополе самый известный из них
— пресвитер Арий, отец учения о единобожии, на которое так яростно наскакивают никейцы с их тройным Богом.
Арий. Это для нынешних, схлестнувшихся на очередном поместном соборе, Арий — не более, чем символ. Евсевий же так хорошо помнил своего однокашника —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15