Во всем были
виноваты проклятые бинты у меня на глазах и страшные крики в коридоре,
отозвавшиеся на мой зов. Но мною овладели призраки, а когда призраки
овладеют человеком, сладить с ними уже трудно. Их уже не прогонишь веселым
свистом или мурлыканьем песенки себе под нос.
Передо мной, наконец, в упор встал вопрос: что для меня страшнее -
рискнуть зрением и снять бинты или оставаться во мраке со своими
призраками?
Не знаю, что бы я сделал, случилось это двумя днями раньше, -
возможно, то же самое, - но в этот день я по крайней мере мог сказать
себе: "Ладно, провались оно все, обратимся к здравому смыслу. Ведь бинты
все равно должны были снять сегодня. Рискну".
Одно обстоятельство делает мне честь. Я не настолько ополоумел от
страха, чтобы сорвать с себя бинты немедленно. У меня достало здравого
смысла и присутствия духа сначала встать с постели и опустить шторы. И
только после этого я взялся за булавки.
Когда я снял повязки и обнаружил, что вижу в полутьме, я ощутил такое
облегчение, какого не знал никогда раньше. Затем, убедившись, что ни
злоумышленников, ни привидений нет ни под кроватью, ни вообще в палате, я
первым делом подтащил к двери кресло и подпер им дверную ручку. После
этого я почувствовал себя более уверенно. Я заставил себя привыкать к
дневному свету постепенно, и на это у меня ушел целый час. К исходу того
часа я точно знал, что благодаря своевременной первой помощи и умелому
лечению глаза мои видят так же хорошо, как прежде. Но никто ко мне не
приходил.
На нижней полке тумбочки я обнаружил темные очки, заботливо
приготовленные для меня. Из осторожности я надел их и только тогда подошел
к окну. Нижняя часть его не открывалась, так что поле зрения было
ограничено. Засматривая вниз и по сторонам, я увидел на улице двух-трех
человек, которые брели вдалеке странной, неуверенной походкой, словно не
зная, куда направиться. Но больше всего - и сразу же - меня поразила
резкая и отчетливая видимость; даже отдаленные здания за крышами напротив
вырисовывались необыкновенно ясно и четко. И тогда я заметил, что в городе
не дымит ни одна труба...
Мой костюм был аккуратно повешен в шкафу. Когда я оделся, то
почувствовал себя совсем хорошо. В портсигаре оказалось несколько сигарет.
Я закурил и понемногу начал видеть мир совсем в ином свете: все казалось
мне по-прежнему очень странным, но я уже сам не понимал, как это я
поддался панике.
В наши дни не так-то просто вернуться к прежнему взгляду на вещи.
Теперь каждый должен уметь рассчитывать во всем на себя. А тогда все было
так регламентировано, так переплетено... Каждый столь неукоснительно играл
свою маленькую роль, что нетрудно было принять привычку и обычай за закон
природы, и когда установленный порядок как-нибудь, нарушался, это влекло
за собой серьезные последствия.
Если вы прожили половину жизни с определенными представлениями, то
изменить их за пять минут невозможно. Оглядываясь назад, на тогдашний мир,
я удивляюсь и даже как-то злюсь из-за того, что мы так мало знали и не
хотели знать о своей повседневной жизни. Я практически ничего не знал,
например, как поступают ко мне продукты питания, откуда берется чистая
вода, как ткут и шьют мою одежду, каким образом канализация содержит
города в чистоте и о других обыкновенных вещах. Наша жизнь представляла
собой сложное взаимодействие специалистов, которые справлялись со своими
обязанностями более или менее эффективно и требовали того же от остальных.
Вот почему мне не верилось, что больница дезорганизована полностью. Я был
уверен в том, что кто-то где-то продолжает держать ее в руках - только, к
сожалению, этот кто-то совершенно забыл о палате сорок восемь.
Тем не менее, когда я все-таки снова подошел к двери и выглянул в
коридор, мне пришлось признать, что дезорганизация коснулась не только
единственного обитателя сорок восьмой палаты.
В коридоре не было ни души, хотя я слышал в отдалении приглушенный
шум голосов. Слышались шаркающие шаги, время от времени в пустоте
коридоров отдавалось эхо громкого выкрика, но не было ничего похожего на
сумасшедший рев, который так напугал меня. На этот раз кричать я не стал.
Я осторожно переступил через порог - почему осторожно? Не знаю. Просто
было вокруг что-то настораживающее.
В гулком здании трудно определить, откуда доносятся звуки, но с одной
стороны коридор кончался французским окном с матовыми стеклами, на которых
лежала тень балконных перил, и я направился в другую сторону. За поворотом
секция отдельных палат кончалась, и я очутился в более широком коридоре.
Сначала мне показалось, что в этом коридоре тоже нет никого, а затем,
а затем, сделав несколько шагов, я заметил человеческую фигуру,
выступившую из тени. Это был мужчина в белом халате, наброшенном поверх
черной куртки и полосатых брюк. Я решил, что он один из штатных врачей
больницы, только непонятно было, почему он так жмется к стене и
пробирается словно на ощупь.
- Эй, послушайте, - сказал я.
Он мгновенно остановился. Его лицо, обращенное ко мне, было серым и
испуганным.
- Вы кто? - спросил он неуверенно.
- Меня зовут Мэйсен, - ответил я. - Уильям Мэйсен. Я здешний пациент
- сорок восьмая палата. Я вышел, чтобы узнать, почему...
- Вы зрячий? - быстро прервал он меня.
- Разумеется! Я снова превосходно вижу. Вылечили меня просто чудесно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14