- язык и горло мои немеют, разбухают, наливаются свинцовой
тяжестью, глаза остаются сухими, и несмотря на все старания, я не могу
выдавить из себя даже самой маленькой слезинки. Возможно, причина этих
страданий - скрытое внутри меня и непонятное мне самому необходимое условие
или, как будет угодно, неотъемлемая черта моего существования, личности,
такая, как, скажем, цвет глаз или тембр голоса, данные от рождения. Мне
страшно, но я готов в это поверить. А что мне еще остается делать? Сколько
я себя помню, всегда были и слезы, и мольбы. Правда, не было бессилия,
тупого, пожирающего остатки сил бессилия, оно пришло гораздо позже, в
зрелые годы, когда исчезла надежда изменить сложившееся силою рока
положение вещей, но тревогу, неясное беспокойство, название которому -
клеймо прокаженного, я ощущал постоянно, как дамоклов меч, что, самое
страшное, даже не висящий надо мной, а медленно, очень медленно вонзающийся
в живую плоть. О, Боже! За что такие муки? В чем моя вина? Почему я не могу
как все люди сохранять стабильно равновесное существование? Откуда берутся
эти силы, толкающие меня в пропасть, во мрак, в пустоту? Я не хочу..."
Вадим неподвижно лежал на диване и, редко мигая, смотрел в потолок. В его
руке слабо тлела забытая сигарета. Тоненькая струйка дыма, исходившая от
нее, смешивалась с жарким и душным воздухом комнаты, питая слоистое сизое
облако, висевшее над старым потертым ковром на полу, над перевернутой
пепельницей и разбросанным по этому ковру окурками, над массивным
письменным столом, на котором в беспорядке лежали листы незаконченной
рукописи, над одиноким стулом, стоявшим у стола, над горой сваленной в углу
грязной посуды.
"...Ни одного слова оправдания. Ты, жалкий человечек, не достоин этого.
На что ты потратил свою жизнь? На стоны и слезы? На бесплодную и
бессмысленную борьбу с фантомами собственного изобретения? Этими
бестелесными созданиями, рождающимися от трения внутреннего и внешнего
миров. И чего же ты в итоге достиг? Если не считать невроза, тахикардии и
неприятной записи в больничном листе, ничего. Понимаешь ли ты это?
Понимаешь ли ты, что такое "ни-че-го"?... Ты все успокаивал себя, ты все
говорил, к чему торопиться, у меня еще уйма времени, успею. И вот тебе уже
сорок, здоровье ни к черту, от тебя, устал от бесконечного нытья, ушла
жена, ушла к другому, к тoму, кого ты презирал больше всех. А ведь ты
всегда любил повторять, что надо работать, работать и работать. Ты упивался
этими словами, как наркотиком, ты открывал ими шлюзы перед длинными
монологами, которые так и оставались монологами. Ты - ничтожество, и сам
это понимаешь..."
- Нет! - крикнул Вадим. - Сорок лет - это, конечно, в моем положении
скверное обстоятельство, но еще далеко, далеко не катастрофа. Да, я
ничтожество, да, я потратил большую часть жизни впустую, но, черт возьми, у
меня еще есть лет десять, а может, и пятнадцать. Я докажу, я успею. Я буду
работать. Я буду работать, как проклятый. Я больше не буду откладывать. Ни
минуты. Вот сейчас и буду работать.
Он рывком поднялся с дивана, швырнул потухшую сигарету в пепельнипу и сел
за стол.
- Я докажу, - процедил он. - докажу! У меня есть еще время! Десять лет -
ведь это же целая вечность! Я успею! Я смогу! Только не надо никаких
поблажек. Самое главное, никаких поблажек. Иначе, конец. Мне и тем мирам,
что имеют право на существование, но из-за моей глупости так и остаются
плодом фантазии, тоже.
Вадим пододвинул к себе листы с последней незаконченной главой и стал
читать:
Глава 13
Предположение, что в городе обнаружится хотя бы одна живая душа,
оказалось несостоятельным. Кругом - тишина и запустение, наводившие на
грустные размышления о возникшей здесь в момент катастрофы панике, причины
которой по-прежнему оставались неясными. Особых разрушений, впрочем, не
наблюдалось. Дома стояли, в общемто, целые, неповрежденные, хоть заселяй их
по-новому, только в некоторых окнах не хватало стекол, да еще кое-где на
фасадах пообвалилась искусная лепка. Даже не прилагая особых умственных
усилий можно было сделать вывод, что все эти мелкие разрушения - не плод
чьей-то злонамеренной целенаправленной воли, а всего лишь результат
совместных усилий времени и стихий. На мысли же о панике наводили улицы.
Вернее, то, что на них находилось: покосившиеся, словно от удара могучей
воздушной волны, столбы фонарей, автомобили, брошенные то тут, то там,
зачастую изрядно помятые от столкновений друг с другом и со стенами, обилие
человеческих скелетов, вповалку лежавших на тротуарах и проезжей части
улиц. Внутрь домов Виктор пока что не рисковал заходить, но в том, что его
там ожидают зрелища не менее удручающие, он не сомневался.
Стараясь не наступать на останки людей, он брел посередине широкого
проспекта, туда, где по его расчетам должен был находиться центр города.
Всего полчаса прошло с того момента, как улетел на базу доставивший его в
город катер, а Виктор уже по горло был сыт прелестями окружающей его
обстановки. Да еще эта тишина. Глубокая, вязкая, мертвая какая-то. От нее
не спрятаться, не убежать, от нее этот непрерывный, словно бесконечный гул
колокола, звон в ушах. И неясное назойливое ощущение тревоги тоже,
наверное, от нее. Отвратительная тишина, мерзская и противная. Виктор
потряс головой и тихонько выругался. Хотя бы поднялся ветер, что ли. Потом
он подумал, что зря, наверное, пренебрег помощью напарника, вдвоем работа
пошла бы веселее, да и на душе было бы спокойнее. Один раз можно отказаться
от этой дурацкой привычки все делать самому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29