— Вытащили пулю. Немного хромает. Вприпрыжку, а все бегает.
— По-прежнему кричит «сгорел»?
— Иногда. Когда тюрьма горела, здорово кричал. Даже охрип...
Мы подошли к рынку. Навстречу нам попался булочник Халим. Погладил меня по щеке вместо приветствия. Потом обернулся к Момче:
— Эй, ты, можешь заработать бумажку. Приходи потом, вот эти мешки надо выгрузить...
— Слушаюсь, дядя Халим, сейчас!
Момче снял мой чемодан с плеча. Подошел к телеге с мешками. Я двинулся дальше. Момче вдогонку мне крикнул:
— Совсем забыл — вчера твоя сестра приехала из Измира!
Такой уж он, этот Момче! Приятные новости всегда приберегает напоследок.
Я прибавил шагу. Улицы отчего-то вдруг стали длинней. Я завернул за угол... Еще раз. Вот и фонтан Харлак, Вот двухэтажный дом Нури-бея... Кще один поворот. Вот площадь, где я играл. Вот новая мостовая на месте нашего снесенного дома. Вот и дети старьевщика Исмаила. А где же тетушка Захиде, отчего не слышно ее голоса? Ах, услышать бы, как она говорит: «Дитятко мое! Ты родился с зубом во рту — сразу было видно, станешь пашой!» «Гм,— сказала бы она,— ты похож на покойную матушку как две капли воды». А потом заплакала бы. Ах, как жаль, ничего она больше не скажет, ни над кем не заплачет.
— А бабушка Захиде умерла! — радостно объявил мне сын старьевщика Яшар.
«Хватит! — взмолилась моя душа.— Хватит этих вестей о смерти. Неужели за этим ты приехал на родину?!»
Что поделать, видно, приехал за этим. Мне предстояло узнать еще о двух смертях. И часовщик Али-эфенди приказал долго жить. Шапку положили только на его гроб. Как обещал Гази, в могиле, вырытой своими руками, спокойно лежит и Мустафа Кулаксыз.
То были первые новости, которые сообщил мне отец.
После первых приветствий, не успел я еще прийти в себя с дороги, отец стал одеваться.
— Пойдем пройдемся,-—сказал он. Потом обернулся к сестре.—Я тут вчера немного семян купил, спроси-ка ее, куда положила.
— На подоконнике,— откликнулась мачеха, не дожидаясь, пока Эмине переадресует вопрос.
У выхода отец взял мотыгу, обернул ее бумагой, сунул под мышку. Я спросил, куда мы идем. Он будто и не слыхал. Пошли.
— В этот раз ты, видно, надолго рассердился? — заметил я.
Он скривил рот, махнул рукой —черт, мол, с ними со всеми. На углу нам повстречался сосед—кондитер. Увидев меня, он расплылся в улыбке:
— Хорош у тебя сынок, Халил-ходжа!
Отец снова покривился, махнул рукой. Я понял, что вопрос мой был неуместным. «Гявур-ходжа» неуступчив и не скоро прощает обиды. Он протестовал, бунтовал против жизни. Но по-своему.
Споткнувшись больной ногой о камень посреди дороги, он вышел из себя.
— Умеет только рушить, поганец, а привести дороги в порядок ему и в голову не приходит! — выругал он председателя управы.
Отец отшвырнул камень ногой. Потом нагнулся — заметил на мостовой обкусанный ломоть хлеба. Поднял его. И, выискивая в кирпичной стене местечко, куда б его положить, проговорил:
— Прежде чем детей учить, надо выучить матерей. Сунут ребятам кусок хлеба в руки и посылают на улицу. С ребенка какой спрос? Хоть медом намажь, хоть маслом, хоть солью посыпь, куснет разок и Просит нот гак. А поюм прохожие на хлеб наступи I, и грех падет на их
- Мы ведь тоже так росли, отец.
- Конечно! Потому что эта баба, мачеха твоя, вообще в матери не годится.
— Надо было и ее учить.
— Станешь учителем и учи. С меня довольно!
Мы направлялись к кладбищу. Подойдя к могиле Ферида, я увидел провалившийся холмик, заросший травой и бурьяном. Вместо надгробного камня торчала paзьеденная жучком трухлявая доска. Отец повесил на доску куртку. Встал на колени.
— Я прочитаю ясин, а ты вырви траву, посадим семена!
Посадили. И перед уходом договорились: каждый раз,
когда я буду приезжать и уезжать, мы будем приходить на могилу Ферида. Будем обо всем ему рассказывать. О каждой радости, о каждом горе. А когда я стану учителем, то из первого же моего жалованья закажем ему надгробный камень.
...Осенью я пошел попрощаться с братом. Трава укрыла его теплым зеленым одеялом. Я сел у него в головах, стал громко рассказывать обо всем, что случилось за лето:
— Лето, браг, сам знаешь, время горячее. Пусть летом враги наши отдыхают. Чтоб не быть отцу в тягость, я первым делом отправился на рынок батраков. Нанялся на табачные плантации поденщиком. Сам знаешь, работа не сахар, камни таскать и то легче. На сборе да на рассадке платили сто двадцать курушей в день. Не мало. Но я долго не выдержал. Заработал всего пятнадцать лир. Выделил из этих денег сестре на билет. Ну ладно, оставим это. Все лето я был здесь совсем один. Хамид не приехал. Только письмо прислал. Учится в мореходном училище. Плавает на корабле. Моиз приехал. Но тут же собрался назад. Не нагляделись мы досыта друг на друга. Он на чулочной фабрике в Стамбуле рабочим работает. Приехал в отпуск на несколько дней, но денег за отпуск не платят. Поэтому тут же уехал обратно. Много было в городе других ребят, моих сверстников, да только они мне чужие. Кто сынок богатых роди гелей — нос задирает. Кто сидит целый день и кофейне, играет в кости но лире кон. У каждого свои привязанности, свои страстишки. Как-то зашел я в Народный дом. Стал смотреть, как играют в шахматы. Подошел ко мне барабанщик Бесим, взял за плечо, отозвал в сторонку.
«Отец твой, говорит,— мой старый учитель. Брат твой был мне другом на этом свете и на том свете будет. И тебя я люблю».
А потом и сказал, зачем я ему нужен. Он теперь и в оркестре старший барабанщик, и театральной частью заведует в Народном доме. Написал пьесу в честь освобождения нашего городка от греков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73