Перевернулся на правый бок — заворочалась во сне Эмине. Протянул ноги — Ферид поджал колени. Мы спали втроем на одном тюфяке. Я с Эмине — головами в одну сторону, Ферид — в противоположную. Ноги наши встречались посередке. Поглядеть, ну точь-в-точь карточная картинка. Только в картах и дама треф, и валет червей—о двух головах, а у нас сразу и черви и трефы, да еще трехголовые. Покрывались мы одеялом из приданого нашей покойной матери.
Эмине и Ферид еще не проснулись. Я тоже мог бы еще поспать, но солнце через раскрытую дверь ударило мне в глаза, и сон вылетел в трубу. Со двора дошли до меня запахи чайной заварки, поджаренного хлеба. Рот мой наполнился слюной. Я проглотил ее и услышал звон. Отец помешивал ложечкой в высокой фаянсовой кружке с красными крапинками. Потом я услышал хлюпанье. Отец принялся пить. Встать и подойти к ним? Нельзя. Нас еще не звали. Они беседовали с глазу на глаз.
— И как только он умудрился, не знаю! Я и обернуться не успела,— открыл шкаф с едой.
— Кто?
— Кто же еще, твой меньшой! Спрашиваю: «Кто откусил половину котлеты?» А он и отвечает: «Мышь откусила!..» («Ой-ой-ой, мачеха снова на меня жаловалась... Открыл, конечно. А ты как думала? Приделала замок, ключ повесила на груди! А я и проволокой могу!») «Положим, говорю. Ну, а половину хлеба тоже мышь съела?» Молчит. Пока пес из пекарни, оба каравая исковырял...
— Он не виноват, ханым.
— Конечно, ты всегда его покрываешь.
— Да нет же, ей-богу. Виноват пекарь Халйм. Он мастер своего дела. Подручных каждый день поучает: «Резанул тесто ножом —должно, мол, раскалываться, как арбуз. Посадил в печь—зарумянится, словно гранат. Каждый каравай должен кричать: «Съешь меня, съешь!» Если покупатель, завернув за угол, не отломит корочку, значит, булка ни черта не стоит...»
— Зачем ты все это мне рассказываешь?
— Затем, что, когда несу от него хлеб, то мне самому хочется отломить. Как же тут ребенку утерпеть?
— Неужели мне и хлеб запирать на замок?
— Ничего не надо запирать, ханым. Нехорошо это.
— Тебе легко говорить! Если не запру, так им в день три каравая умять—раз плюнуть. Что говори, что не говори, что лупи, что не лупи,— как об стенку горох. Поскачут, попляшут—и на хлеб, как волки, бросаются...
— Я ведь говорил тебе, покупной хлеб впрок не идет. Самое лучшее...
— «Говорил, говорил». И я тебе говорю: покупай-ка лучше по мешку муки каждый месяц, будем дома печь...
— Куплю, ханым, куплю. Мы уже договорились с торговцем Мусой. Я стану его учить грамоте, а он за это каждый месяц будет давать по мешку муки.
— Хорошо.
— Конечно, хорошо. Вот найду еще неграмотного бакалейщика да мясника, и не придется тебе запирать продукты.
— Попробовал бы ты не запирать на моем месте.
— Да ведь дети народ такой, ханым: что больше всего запрещаешь, то им самым сладким кажется. Ребенок и есть ребенок. Не станешь кормить,— вырастет вор, станешь бить—вырастет негодяй на стыд тебе и позор.
— Раз ты учитель, так и взялся бы за воспитание этих бесстыдников.
— Дело не в воспитании, в жалованье. За сорок две лиры в месяц много не навоспитаешь. А помощнику учителя больше не положено...
— Когда же тебе прибавят жалованья?
— После дождичка в четверг.
— Пока этого четверга дождемся — я ноги протяну. Жалованье не увеличивается, а детей уже четверо стало. Того и гляди, будет пятый...
— Раз так, нечего дожидаться,— надо писать Гази. Пора! Жалованья кот наплакал,— пусть назначат учителем, дадут прибавку. Иначе изведешь ты меня своей болтовней.
— Гм, держи карман! Нет больше дел у Гази,— только о тебе он и думает!
— А вот и подумает. Зря он, что ли, стал президентом? Зря мы, что ли, воевали за независимость?
— Ей-богу, эфенди, если хочешь моего совета...
— Не хочу я слушать бабских советов.
— Тогда сам сообрази. Так ведь и рехнуться недолго: «Не подметай—веник трется». «Не стирай — мыло состираешь», «Соседей не зови—кофе да сахар не трать», «Это подумай, как растянуть на месяц, а это раздели на
шестерых». Попробуй-ка выдержи! Я три года живу в твоем доме, а еще ни одного энтарй1 не сшила себе...
— Ладно, ладно, у тебя сундук-то полон!
— Я этот сундук из материнского дома привезла. Ты мне и платка носового не купил. Чаршафы мои все прохудились. Дети голые ходят.
— Обойдись тем, что есть. Старшего обноски—для младшего обновки.
— Легко сказать—обойдись. Вот будет нас семь глоток, тогда поглядишь...
— Аллах дает детей, даст и пищу...
— Правильно. Даже водку тебе аллах дает...
— При чем здесь водка?
— Это ты соседей спроси. Они и так тебя зовут «Гявур-ходжа».
— Я ведь эту отраву не на хлеб меняю?! В сезон два котла сусла нажму, перегоню—на целый год мне хватает.
— Говорю тебе, расскажи-ка это соседям. Говорят, даже в мечети у тебя из кармана бутылка водки выпала.
— Пусть себе говорят. Я плевал. Горечь эту и Гази пьет. На фронте и то пил. Поглядели бы лучше на него.
— Он далеко, высоко. А соседи видят, что близко...
— Отчего же они не видят, как я каждое лето в виноградники на поденщину хожу? А осенью, после уборки, подбираю оставшиеся оливки? Пусть бы они сказали: «Молодец учитель Халил-эфенди, будут его дети с виноградом и с маслинами!» А? Так нет, видят только, что я пью!
— Не видят, а слышат, эфенди. Стоит выпить, язык у тебя развязывается. Водка так на тебя действует.
— Не водка, а горе.
— Все не можешь, наверно, забыть своей покойной ханым?
— Трое ее ребятишек в доме, пожалела бы!
— А тот, что в колыбели, разве в этом виноват?
— Все они—грехи мои тяжкие.
— Верно, эфенди, верно. Если намерен и меня уморить чахоткой, как Шюкрие-ханым, то конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73