А мне она хотела показать своих детей. «Винета, Дарис, идте сюда!» Подтолкнула дочку: «Сделай книксен!» И локтем сына: «Щелкни ножкой!» Детям этот балет не давался. Ундина махнула рукой — неслухи! Бабушка балует, а самой муштровать некогда — почти весь день на работе Где же она работает? Профессия очень романтичная — и ха-ха-ха! В каком смысле? Почти всегда можно что-то притащить домой, но «тащиловка эта вполне сообщила она и пригласила меня посетить «Радугу». А что это такое? Неужели не знаете знаменитую на весь район «Радугу»? Нет. Да это кафе!!! Ну если кафе, то знаю, похвалилась я и с важностью добавила, что дошла до самой его двери, больше того — постояла за дверью какое-то время. Она воскликнула: за дверью?! За дверью стоять вам больше ни придется. С этой минуты можете считать, что в «Радуге» у вас блат. Приходите в любой час дня и ночи, спросите Бобковиц или просто Ундину.,. Кем же вы там — директором? Директором?! Поваром!!! Угощу вас фирменными блюдами — «ошупилсский бефстроганов» и «раковые шейки»! Раковыми шейками? Настоящими? Ундина показала жестом, что у меня нет фантазии... Эту пилюлю я проглотила. Когда придется класть зубы на полку, воспользуюсь знакомством! Мы с ней болтали и шумели на весь коридор, который здесь важно зовется фойе, когда две дамы от культуры, с пышными бюстами, нас развели — «Позвольте!» — и потащили меня, как они выразились, на «маленький литературный ужин», который по традиции следовал за литературным словоизвержением. Стол был накрыт на два десятка персон. Подразумевалось, что я буду гвоздем застолья, демонстрируя отменный аппетит, блестящее остроумие и т. д. И тут, в совсем неподходящий момент, мне очень захотелось домой. За стеной уже наяривал оркестр, слышалось шарканье. Я почувствовала, как болят мои ноги (проклятые сапоги!). Хотелось переобуться, но пуще всего тянуло домой. Отчаянно, прозаично и против моей воли меня клонило в сон. После какого-то суперкомплимента по адресу моей особы я неприлично зевнула и не сумела этот факт скрыть. Ирена, подойдя ко мне, тихонько шепнула* «Еще только полчасика! Ну пожалуйста! Ладно?» Гунтар ждет внизу. Он домчит домой за каких-нибудь двадцать минут. В зале беспрерывно гремела музыка. Окна лоснились, за стеклом сеялась тусклая темнота. Может, и Гунтар время от времени поднимал взгляд на окна? Или просто сидел задумавшись под хмурым зимним небом? О чем он думал там на дворе, в оттепель, на февральском дожде? Только он это знал. На мой вопрос, не заждался ли, Гунтар без всяких эмоций отозвался — «дело привычное». В машине было слишком темно, чтобы разглядеть его лицо. А потом со спины мне был виден только крутой затылок, прямые плечи, уверенное, профессиональное движение сильной мужской руки, потянувшейся к переключателю скоростей. Ирена прямо упала на заднее сиденье со мной рядом, чуть не перекинув на себя переднее. При таком старте мотор наверняка должен был заглохнуть, но этого не случилось. И куцая рыжая Джеральдина, смешная и в то же время грозная как разъяренная корова, выскочила из круга света и музыки и, стрекоча подобно огромной швейной машине, понеслась провинциальной улицей, вечереющей и обледенелой. Весь облик Гунтара — одна сплошная воля и сноровка, но нет, не только — и какое-то строптивое безумство, и ненасытный азарт, и какая-то злая надменность! На первом повороте центробежной силой я чуть не раздавила Ирену в лепешку. Больно? Не успела она ответить, как мы вошли в новый вираж, на сей раз в противоположную сторону, и она замочком сумки — ой, вот больно-то! — оцарапала мне колено. Зато этот маневр благополучно вынес нас на шоссе, и машина удалялась от Ошупилса не только в пространств, но, казалось, и во времени, ибо теплые еще, со сковородки, впечатления, свежие еще, свеженькие воспоминания, которым долго бы плавать на поверхности сознания, — мигом напитавшись ускорением, сразу протряслись в прошлое, к ослизлым камням, ржавым железякам, худым кастрюлям, утопленным иллюзиям и прочему хламу.
О, вот это поездка!
У калитки своего двора я Гунтару сказала, что в его машину больше не сяду. Он пожал плечами, великодушно позволяя мне поступать по своему усмотрению, как заблагорассудится. В темноте не было видно, горят ли у него уши. Рассердился? Может быть, зайдем все трое — на чашку кофе? Спасибо, нет. А почему? Завтра рано на работу. Ну нет так нет. Мне, кстати, тоже завтра рано на работу! Так что с Гунтаром мы квиты. А с Иреной? Когда прощались, я смутно чувствовала, что она хочет мне что-то сказать. Я помедлила, но так и не дождалась. Интересно, что она хотела сказать?
20 февраля 1976 года
Я угадала, да! Она хотела сказать. Только не собралась с духом. Почему? Что ее удержало? Страшный рев мотора, в котором пришлось бы надрывать голос? Будничность ситуации? Бдительно наставленные уши Гунтара? А может быть, ей еще колет барабанные перепонки мой змеиный укус: «Боюсь, что у вас не совсем ясное представление о характере литературного труда» — или что-то в этом роде. А сегодня неожиданно — бац! — письмо со штемпелем ошупилсской почты и — о! — притом на машинке. Это выглядит так тонко и холодно, в серо-безликих рядах букв только долгое «ё» (долгота вписана ярко-синей шариковой ручкой) дышит человеческой теплотой. Тон весьма далек от самоуверенности. Не знаю, чего стоило Ирене признание (ее слово!), если я — «первый человек со стороны, который об этом узнаёт». Какое роковое слово — признание! Признание в преступлении. Признание в том, что ты пишешь прозу... Она не просит у меня протекции. Не просит совета. Так о чем же письмо? Хм... Быть может, Ирене стало тесно в яйце и она проклевывается на свет божий из надежной, но темной клетки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56