'Непроизвольно взглянул в зеркало, висящее в ванной.
Жестокая же у тебя морда, Таурас. Что тут удивительного, если одинокий человек нуждается в сочувствии, в человеческом тепле?
— Вайдотасу нужны не брюзгливые поучения,— сказал отец.— Нужен соратник или духовный наставник. Ты ему ближе, чем я.
— Упрекаешь,— буркнул Таурас.— Знаешь ведь...
— Нет! — строго перебил его Гудинис.— Самооправдания тут ни при чем. В них никогда не бывает подлинной правды... Реальность признает только результаты, выводы. Гм... Почему я не сказал этих слов тому журналисту?..
— Значит, снимаешь с себя какую бы то ни было ответственность?
Отец подошел к письменному столу и стал раскладывать в стопки книги. Аккуратно, по размеру. Словари вниз, те, что поменьше, сверху.
— Перестань вещать прокурорским тоном. Я прекрасно понимаю твое состояние. Что там у вас с Юле произошло сегодня?
И остановились кони, замерли, все в пене.
Вот он, этот миг.
Семь кинжалов в сердце.
Да будет сладок кубок с ядом.
— Вероятно, я больше не смогу жить с этим существом.
Губы отца скривились — он снова пытается скрыть усмешку.
— Зачем же так выспренно... Существо... А мне она всегда очень нравилась. Настоящий полевой жаворонок.
— Нравиться-то она умеет всем,— вздохнул Таурас.
— Умеет? Она просто такая и есть. В своем возрасте я, наверно, уже разбираюсь в людях?
— Вероятно.
— Коль скоро завели мы этот разговор, давай начистоту. Разлюбил? Или в интимных отношениях нелады?
— Нет. Нет. Просто ее тяготит наша жизнь,— признался Таурас и, с мучительным облегчением вздохнув, снова зашагал взад и вперед по комнате.
Отец отвел сверлящие прозрачные глаза. Опустил голову, поправил салфетку, на которой стояла вазочка с яблоками.
— Помнишь сказку Экзюпери? Лис сказал принцу: приручи меня. Женщину после женитьбы надо приручать всю жизнь. Эгоисты не обладают ни терпением, ни расторопностью. И в конце концов проигрывают.
— Эгоисты...— пожал плечами Таурас.— А когда мне писать, читать?
— Вставай до рассвета и работай, если такая жгучая потребность. Хватит и по часу в день.
— Я не из тех, кто ходит в рабах у женщины.
— А она не из тех, кто способен жертвовать собой во имя работы мужа, его стремлений. Она тоже личность. И ты сам такую выбрал.
— Тогда я должен бросить писать.
—Это уже твое дело. Устал я. Никаких эмоций. Сердце — будто его пропылесосили.
—Ладно, пошли спать, отец. Мне надо собраться с мыслями.
Гудинис озабоченно потер щетину на подбородке.
—У нас нет чистой смены белья. Могу дать одеяло и вот эти маленькие подушечки.
—Сойдет. Спокойной ночи... Гудинис. Отец удивленно вскинул голову:
—Спокойной ночи... сын.
Ночью разверзаются бездны, и в них жутко заглядывать.
Кровать в космическом пространстве. В черной пустоте.
Таурасу показалось, что он сейчас закричит. По- звериному тупо, от какого-то безумного страха, который волнами поднимается в нем. А рядом таится что-то жуткое, почти осязаемое. Что бы это могло быть? Абсурд. Истерика. Может, осознание тщетности собственной жизни? Какой жизни, черт ее побери! Гибели моральных устоев?.. Ерунда. Гудинисы никогда не кричат. Даже отец во время приступа. Почему же в сердце так пусто? Была бы хоть настольная лампа.
Где сигареты? От курения должно полегчать. Ладно, пусть пепел сыплется на пол... Неужели можно так трезво и четко сознавать, что сходишь с ума? Алкоголь? Ерунда. Просто ощущение самого себя. Самое элементарное. Снова вздор. Это только физиология. Переутомившаяся башка, и все. Выложиться бы как следует физически, и все встанет на свои места. Но уже слишком поздно вскакивать с постели и что-то делать. Нет, самое лучшее — поговорить о спорте, о литературе, о женщинах. Позвонить, что ли, кому-нибудь? Нет, тоже слишком поздно. Может, Мантасу? Он бы понял, его сочный бас успокоил бы. А если трубку возьмет жена?
Господи, дай сил не закричать.
Теперь Таурас знает, чего он боится — своего крика. Этот крик подкарауливает совсем рядом и может взлететь, как только голова коснется подушки. Таурас приминает сигарету о паркет, вскакивает с постели и начинает делать гимнастику. Раз-два, руки в стороны, ног в коленях не сгибать, вперед, назад... Пульс нормальный. Что же тогда происходит, черт возьми?!
Сходить на половину Вайдаса и включить магнитофон? Нет, туда нельзя, там чужой мир, Хаткт^о1, СезсЫоззеп2. Взять себя в руки, собраться, а то помрачится рассудок.
Таурас босиком спешит к двери отцовского кабинета, она открывается со скрипом, и отец приподнимается в постели, опираясь на локоть.
— Сигареты кончились?
— Я не за сигаретами... Нет ли у тебя снотворного?
— Нет,— говорит отец.— Не приучай себя.
Ничего ты не понимаешь. Мне очень нехорошо,
очень, очень нехорошо; хочется попросить: подержи мою руку, а то может произойти что-то страшное.
— Проветри хорошенько комнату и прими холодный душ,— советует Гудинис.
Ах, отец, отец, если бы это помогало, когда оглядываешься на прошедшие годы. На этот жуткий черновик...
— Можно, я оставлю дверь в твою комнату открытой? — спрашивает Таурас.
Прочь, сгинь, черная пустота! Необходимо думать о чем-то хорошем, такое, наверно, посоветовал бы любой психиатр, думать о тех, кого любишь или хотя бы любил, но как же пусто на сердце, как пусто, снова, кажется, подступает крик, страшный, звериный. Закричишь, прибегут санитары, заткнут рот какой-нибудь тряпкой.
Может, выйти на улицу? Но он не решается.
Страшно было бы сойти с ума одному на пустой улице.
Краешек отцовского дивана освещен уличным фонарем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54