— Прощай, Евлантей, спасибо. Из-за тебя иду, из-за сынка твово...
— Неладно говоришь, Алексей.
— Нет, ладно. Сынок твой донес... Егорша... А теперь вот видишь как со мной: руки на привязь — и на расстрел, в богородицу твою деворадуйся...
Сплюнул сердито Кузовков па сырой от росы муро-жек и зашагал по дороге тонкими ногами, подвитыми онучами. И не оглянулся, хоть и всхлипывала на крыльце жена, не обронил слова. Так горько было на Алеш-киной душе, что хотелось поскорей уйти и не видеть всего этого. А теперь, кажись, и слетал бы в Полой, и дом свой поглядел бы, и жену свою, страдалицу. Убирать с полей уж начали... Кладни надо класть. Озимой клин сеять. Чего баба одна сделает? А он сидит вот в кутузке, гложет табачный корень да сердцем плачет...
И ведь как вышло-то все. И не думано было стрелять в людей: пужнуть хотели разок-другой мародеров — и все. А тут, смотрю, командир-то в папахе за пулемет цепляется. Не ровен час, подкосит ведь он лентой деревню. Тут уж молчать не станешь... Выстрелил он, Алешка Кузовков. Схватили в плен ихнего командира. Положили на телегу вместе с простреленным насмерть Пашкой. Повезли домой, а командир-то тот усатый дорогой еще жив был. Взглянули в полдороге, а он, как и Пашка, не дышит. Руки откинул в стороны. Лицо без единой кровинки. Волосы спустились на лоб. Хоть и усатый, а зубов полон рот, потому молодой еще был. Жаль стало тогда старику, что убил он его смертельно. Ведь тоже где-то мать у него есть, отец... Однако и выхода иного не было. Не останови его, всю деревню перекосил бы. Заступился за деревню, а сам вот в кутузку угодил, того и гляди под расстрел...
Ночью вызвали Кузовкова на допрос. Он думал: следователь будет расспрашивать, а тут к самому Степанову привели. У Степанова лучше, чем в камере. И комната большая, и сухо, и лампа абажурная светит. На столе два рядышком револьверца. Третий, махонький, Степанов в руке держит, до подбородка дульцем дотрагивается, будто муху с него сгоняет.
— Ну-с, преступный элемент, я сам тебя судить буду,— взглянув на Алешку из-под густых рыжеватых бровей, сказал Степанов.— Сам судить и сам миловать...
— Слушаюсь,— ответил Кузовков и виновато опустил глаза в пол.
— Ты убил нашего командира?
— Я, ваше благородие, товарищ Степанов.
— Из каких соображений?
— Случайно это я, второпях. Думаю, подкосит деревню нашу...
— Не притворяйся юродивым.
— Да я ничуть, ваше благородие...
— Скажи, сколько осталось оружия в деревне?
— А это не знаю. Ведь у кого, может, дробовик на белку, а у кого и нет дробовика.
— Сумеешь помочь нам собрать оружие?
— Оно же... не собрать. Верно говорю. К тому же, по осени зайчики, белки,—не отдадут.
— Я спрашиваю, сумеешь?
— Не сумею, господин товарищ Степанов.
— Ну, тогда так и решим: сегодня расстреливать тебя будем...
— Что ж, пожалуйста, ежели причастен,— ответил Кузовков и, вздохнув, добавил: — Только как же рожь-то убирать? Ведь не причастен я к расстрелу. Всех по-лойцев наших скосил бы усатый-то ваш. Ей-богу, и ленты не пожалел бы он, а я, значит, заступился, и на вот тебе, неладно, оказывается, получилось...
Алешку — тоненькие ножки увели обратно. Втолкнули в камеру. Поскользнулся он па сыром склизком полу, упал и, схватившись за голову, заплакал: жать бы рожь надо, сеять, а его вот здесь без толку держат.
О положении в Уржуме в губком доходили скупые противоречивые слухи. Чувствовалось, там что-то произошло, но что — трудно было понять. Несколько раз Попов звонил туда, пробовал вызвать к телефону Ложен-цова, но безуспешно: телефонистка на телефонной станции почему-то упорно не соединяла его с исполкомом.
Встревоженный этим, председатель губернского чрезвычайного штаба решил срочно направить туда своего представителя и выяснить обстановку на месте. Выйдя в приемную, чтоб позвать к себе члена штаба Петра Капустина, он увидел только что вошедшего человека в кожаной тужурке и сразу узнал в нем Егора Ветлу-гина.
— А-а, старый знакомый! — воскликнул Попов и поздоровался с ним за руку.— Рассказывайте, что там у вас случилось? Почему с вами не соединяют?
— Никак нельзя, Иван Васильевич, провод Степанов захватил,— идя следом за Поповым в кабинет, ответил Ветлугип.— Привез вам донесение...
— Предал, что ли, Степанов? — беря из рук Ветлу-гина пакет, спросил Попов.
— Похоже, что предал...
— А комиссар Хомак что?
— Ту же песню Хомак поет, по указке Степанова диктатором объявился, черт возьми. Караульную нашу часть разоружили. Окружили военкомат, оружие захва-
тили. Работу исполкома парализовали. Якшаются с самыми сомнительными элементами.
— Ты слышишь, Капустин! — кивнул Попов только что вошедшему молодому человеку, почти юноше.
— Подозрение у меня к ним давно было, Иван Васильевич.
— Верно, подозрительно, очень подозрительно они ведут себя,— взглянув на невысокого, немного сутуловатого Капустина, согласился Ветлугип.— Вместо заготовки хлеба мародерством занимаются, пьянствуют, ведрами спирт со складов таскают, все одно что анархисты какие...
Попов, быстро-пробежав глазами коротенькое донесение Ложенцова, который просил, чтобы к ним срочно выехал кто-нибудь из ЧК, еще больше помрачнел.
— Да, вот еще письмецо есть,— спохватился Егор и вытащил из внутреннего кармана тужурки затасканный конверт.— Из интернационального отряда послали.
— А-а, это тот командир; интересно, о чем он пишет? — принимая конверт, сказал Попов.— У-у, да какое длинное... Обычно этот латыш говорит мало, а здесь написал целую петицию.
— О чем он там? — заинтересовался и Капустин.
— На, читай, Петр, не могу разобрать его почерк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119