Это было чудно, как взгляд с изнанки, но мелькнуло на ходу и почти без смысла, потому что Фомин параллельно говорил с Конем и радовался, что они идут в наборный цех: хотя его и тянуло на место преступления, но по дороге сразу в административный корпус с ним случился бы криз.
В целом же двор пугал. В темноте мотало снегом, и щурясь по сторонам в поисках хоть одного светящегося окна, Лев Николаевич мог ободряться только сознанием, что где-то, среди таких же, может быть, закоулков бегает по делам племянник Славик, а рядом вот топочет Конь.
Разговор с Конем был прост. Решив на всякий случай все отрицать, Лев Николаевич дважды соврал, что не забыл старых друзей и заходил, но не застал, а на посулы чего-то показать молча думал о темноте вокруг. Только в тамбуре наборного, где из нескольких щелей сочился жиденький свет, он решился спросить, но не про тьму, а про непривычную для цеха тишину, на что Конь с ходу предложил заорать – "а чего, заори чего-нибудь, а?" – и Лев Николаевич не стал спрашивать ни о второй смене, ни о возможной аварии – что ли, авария? – с электричеством.
– Непривы-ычно,– передразнил Конь.– Ты когда последний раз тут был-то, ты?
– Никогда,– быстро ответил Фомин.
– Во-во,– сказал Конь. И толкнул дверь.
Много лет назад, еще до условной смерти, Конь заявил, что в типографии надо выкопать бомбоубежище. Бомбоубежище как-то тут же и забылось, и после собрания все стали говорить, что Конь требовал построить баню, и строить будут финскую сауну, и такие новости весело вставлялись в любой разговор, хоть про развод, потому что было известно, что в финских банях слесаря моются вместе с линотипистками.
Все это Фомин вспомнил, озирая бывший цех.
Цех был пуст, кое-где замусорен малярным хламом и расписан как Сандуны. (Правда, как расписаны Сандуны, Лев Николаевич не знал, но среди прочей роскоши предполагал там и подобную живопись, так или иначе отражающую тему мытья.)
Ближе к потолку там и сям резвилась голенькая кучерявая ребятня, с толстыми, как щеки, задами. В женском отделении вытирали вымытого младенца. Мужские компании в простынях отдыхали за столом, выпивая и закусывая то на воздухе, то в кабинетах, увитых виноградом, а помывшиеся пенсионеры, укутанные после бани с головой, шли домой в обществе баранов и ослов. Дело венчал большой банный сюжет, изображающий мужчину в мокрых волосах, похожего на дирижера С. Зингера, которого Фомин запомнил со времен культпохода в филармонию. На нем был махровый халат, и выходя из клубов пара и раскидывая от жары руки, он как бы приглашал посетить парилку. Плохо, что от локтей и дальше рук не было, но понимать это как деталь не следовало, поскольку трафареты на обе руки, а также ведро с краской и надписью "тело хр" стояли внизу, на скамейке у стены.
– Ну? Хоть бы удивился, зараза,– упрекнул Конь. Он торчал позади Фомина, с интересом глядя ему в шею.
– Я удивляюсь,– сказал Фомин.
– Ой! Удивляется он… Так не удивляются. Удивляются громко – о-ё. Или – ух ты! Учить тебя, что ли, теремок? – брякнул Конь.– Ладно… Во, гляди, сегодня привезли. Амвон! – он пнул продолговатый ящик, на котором значилось фабричное тавро "аналой".– Ну, хрен с ним, пусть аналой. Хороший, видать, аналой. Тяжелый, гад. А который же тут амвон? Привязалось, понимаешь: амвон, амвон… Слышь, бабай, ты не амвон?
Проследив направление вопроса, дальше в углу Фомин увидел сгорбленную телогрейку. Телогрейка как-то держалась на похожем ящике, и Лев Николаевич понял, что человек, сидя на ящике, спит или что-то читает, низко наклонив голову.
– Тоже, сторож, ежикова мать! – гоготнул Конь.– Глухой, как… дуб! Ни черта не слышит, видал? Ну-ка, заори. Слышь? Ори давай, говорю!
– Я?
– Ну а кто – я? А! или давай сперва я. А после ты. Идет?
– Зачем? – осторожно спросил Фомин.
– Ну как… Увидишь, что не слышит. Идет? Ну, я ору,– пообещал Конь и, сложив ладони рупором, рявкнул в зенит: – Руки вверх!
Слишком знакомая команда заставила Фомина слегка отшатнуться. Но даже попятившись, он успел заметить шевеление – не в углу, где спал глухой сторож, а на потолке, куда целился Конь.
Большое белое лицо – то ли с кудрями и бородой, то ли просто в облаках, намеченных еще как бы в карандаше,– вдруг сыпанув известкой, один за другим открыло оба глаза, а нижняя губа, скрипя и качаясь, как дверь, молча отмеряла некий речевой оборот.
Должно быть, это стало неожиданным и для Коня. Ойкнув "тьфу ты, ё!" и отряхиваясь, будто от перхоти, он отбежал к стене.
– Прицепился, змеина,– пояснил он Фомину и опять заорал вверх: – Ты там, что ли, эй! Я ж тебя потерял!
Лицо согласно шлепнуло губой.
– Слышь, а там чего осталось, нет? У меня тут, понимаешь, друг нарисовался. Давай сюда!
Губа качнулась опять, и, посмотрев на Фомина, который стоял, тоже выпятив губу, Конь подмигнул и сказал "щас".
Лев Николаевич ответил "ага". Он очень мало, проще сказать – почти ничего, но как-то уютно не понимал. Отметив только, что, пожалуй, зря отказался покричать и послушать эхо. Но теперь вопрос эха выглядел третьестепенным. И, трогая больную губу, он не без любопытства прошелся взглядом по стенным картинкам до угла, где все так же горбился глухой сторож, затем еще раз осмотрел потолок и наконец остановился на возникшем вдруг молодом человеке с сумкой, чем-то – может, неожиданностью – напоминающем племянника Славика.
– Стасик,– представился молодой человек.– Ну как, доходит транспарантик? – спросил он, глянув вверх.– Тятя-тятя, на кого я тебя покинул…
– Моторчик слыхать,– сказал Конь.– А так ничего, похоже. Будто матюкается.
– Это не моторчик,– сказал Стасик.– А хоть бы и моторчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26