Не мое дело – моторчик. Не я на нем экономил, не я его финансировал. По остаточному принципу. Не сторож я моторчику моему.– Не переставая бормотать, он выложил из монтерской сумки на ящик с аналоем распечатанную кильку в томате, две отвертки, армейскую фляжку и столбик алюминиевых стаканчиков.– Вот так. А как вам? – спросил он Фомина.
– Разве что чуть-чуть,– сказал Фомин.
– Я не про спирт. Я про Создателя. Как вам Создатель – ничего? Впечатляет?
– Очень хорошо,– на всякий случай кивнул Фомин.
– Даже так? Ну и слава богу,– кивнул Стасик.– Берите отвертку. Ничего, что отверткой? Вилок нет.
– Дерьма-то,– фыркнул Конь.– Я один раз вообще напильником ел.
– Тоже хорошо,– Стасик кивнул опять, потряс фляжку над ухом и разлил спирт в три стаканчика.– Стало быть, за знакомство?
Очень может быть, что если бы в таком же рьяном темпе ему предложили мышьяку, Фомин выпил бы и мышьяк. Но покуда Конь, кривясь и тыча отверткой то в кильку, то в Стасика, рассказывал, что это Стасик, специалист по проводам, а это старый друг, главный бухгалтер и Нектофомин, Лев Николаевич, будто ушибленный в лоб, бился в попытках сглотнуть ожог и неожиданную мысль. Мысль состояла в том, чтобы тут же спросить Стасика, не его ли, специалиста по проводам, недавно шваркнуло током (божемой!), и только благодаря удушью Лев Николаевич сумел перемолчать уже готовый вопрос. Вторая жуткая мысль – что теперь, сделавшись пьян, он спросит все равно,– сделала его очень подозрительным, и с длинным лицом, будто держа во рту яйцо, он тихо присел на краешек ящика, прослушав рассказ Коня про жену, которая стасиками называет тараканов: как увидит таракана, так говорит – о, стасик ("А почему "стасик"? – "Не знаю, я спрошу"), и с тревогой глядя на Стасика, который на слове "почему" опять взялся за фляжку. Однако и не пить теперь, после питья, не вызывая подозрений, Лев Николаевич не мог, и второй стаканчик выпил с неподходящей улыбкой ("Хоть бы крякнул по-людски!" – посетовал Конь) и вряд ли дыша еще с первой порции.
– Ну что, а в ветхие-то мехи – как, нальем? – спросил Стасик, показав фляжкой за ухо.– Или обойдется?
– Ну его! – отмахнулся Конь.– Один черт, не слышит ни шиша, чего…
– Ну, это как сказать. Я же его подцепил. Ну-ка, ну-ка, что за штука…
Покопавшись в сумке, Стасик вынул небольшой, с портсигар, дистанционный пульт, помигал на нем красной лампочкой и, не поворачивая головы, позвал:
– Эй, ты, отщипенис! Бабай!
– Щево? – откликнулась телогрейка.
– Паси овец моих!
– А?
– Храм на! Проверка слуха,– буркнул Стасик, регулируя рычажок.– А ну так… Бабай, а бабай!
– Ну щево? – телогрейка шевельнулась, и из-за плеча по-черепашьи повысунулось лицо: круглоликий дедушка в очках, похожий на бабушку с бородой.
– Нищево. Паси овец, говорю.
– Сам паси,– подумав, решил бабай.– Щущела. Я скажу балдыке, што ты водку пьешь.
– А я скажу, что ты розетку в алтаре свинтил,– сказал Стасик, удовлетворенно глядя на прибор.– Так что, бабай, паси овец. Конец связи.
Конь гоготнул, Стасик, продекламировав "Уходя, гасите свет", сунул пульт в карман, и бабай, помаячив какое-то время без звука, как выключенный телевизор, опять скрылся за собственной спиной, этим неприсутствием в происходящем напоминая оторопелого Фомина.
Лев Николаевич переживал третью мысль. Подсеченный тостом про свет, он подумал вдруг, что боясь проговориться потом, на самом деле (божемой!) проговорился уже, просто не заметив этого – как не заметил уже этого огромного строительства целой церкви (что речь шла о церкви, он догадался, когда Конь после третьего стаканчика стал звать его в церковь дьячком),– но, лихорадочно соображая когда и как это произошло, Лев Николаевич отчего-то мог вспомнить только свое согласие выпить за знакомство и негра с хоздвора, который произносил похожий текст.
Между тем примостившийся рядом Конь, обнимаясь, шептал о планах новой церкви как-то там, хрен знает как, откефалиться от остальных и обещал обязательно поговорить насчет места, если, конечно, имеются голосовые данные, махая при этом на татарина, который мылится в дьячки, а божью мать кроет "плечистой" – плечистая да плечистая,– и наконец сильно ударив в бок, приказал встать.
– Куда? – морщась, спросил Фомин.
– Голос показывай, куда! Тебе семью-то надо кормить или нет?
– Нет,– сказал Фомин.– У меня нет семьи.
– А, ну да… Ну – родню. Хрен с ним, родню будешь кормить! Родня же есть?
– Нет.
– Ну как…– чуть сбито покосился Конь.– Погоди! Как это нет! А этот… длинный-то еще, моряк? Или лесник? Он как сказал – кто? Племянник ведь!
– Лесник?
– Ну, моряк. Сегодня заходил. Яблоки принес, то да се. Племянник, что ли? А?
– Да,– тихо сказал Фомин. И так же тихо уронил стакан.
"Божемой! – подумал он.– У меня же нет племянника!"
ГЛАВА ПЯТАЯ
Параноидальному тяте являлся голый утопленник. Он стучал под окном и у ворот, и это означало муки совести.
Возможно, что-то похожее мог означать и чужой племянник, то есть сын несуществующей сестры, выпрыгивающий в окно.
Как-то интересно могло быть растрактовано и отсутствие ног.
Однако для Фомина все эти подробности означали вот что: жгучее желание зарыться с головой под подушку, немедля, сей же миг оказавшись у себя в парикмахерской – где оказываться было как раз нельзя и даже опасно, о чем буквально вопил внутренний голос.
Эта обоюдоострая мысль сделала так, что Фомин, в позе быстро бегущего человека, уже минуту или две неподвижно смотрел в дверной проем.
Он плохо помнил, как вдруг принялся бежать и как прогребался сквозь беспорядочные объятия, отпихивая руки и поцелуи (совершенно трезвый на вид Стасик, все-таки чмокнув в ухо, махнул Коню отпустить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26