Как и когда?
Собственно говоря, о сроках не приходится говорить, поскольку происходило это постепенно, незаметно, круг распадался, мы сходили со своих взаимопереплетающихся орбит, предпринимали одинокие экспедиции в ту, иную, параллельную сферу бытия и возвращались потом, подобно блудным сыновьям, побитые, разочарованные, удивленные непонятностью чужих законов.
Большие груди Гжанки манили нас, искушали покинуть знакомый и безопасный мир. Может, это и было начало? Хулиганские экспедиции за женским телом. Крик, писк, искусственная давка в раздевалке или на спортплощадке, куда неосторожно прогулочным шагом по две, по три забредали девчонки, погруженные в болтовню, уже в ту пору взрослые, потому что они неосознанно подражали степенным прогулкам своих матерей. Мы налетали на Гжанку сзади, чтобы на несколько секунд замкнуть в ладонях эти два выпуклых выроста удивительной податливой материи, и нас поражала их неестественная мягкость, так не похожая на наши жесткие и упругие мальчишеские тела. Были, наверное, в этом и любопытство, и презрение, какое мы всегда испытывали к объектам нашей агрессии – к разбитым фонарям, украденным и брошенным где-нибудь велосипедам, к малолеткам, которых пинком вышвыриваешь за пределы занятой территории. Вожделение и одновременно разочарование. Мы отходили как ни в чем не бывало, засунув руки в карманы, небрежно и стильно сплевывая, победительные и умиротворенные насилием. Только Василь никогда не принимал участия, никогда не щупал. Другие тоже, но их сдерживали страх и приличия, что в общем одно и то же. Когда мы налетали где-нибудь в толпе на Гжанку, чаще всего вдвоем, чаще всего Малыш и я, то видели вокруг радостные физиономии болельщиков, потирающего руки Гонсера, он прямо-таки сучил ногами, желая присоединиться к нам, да и остальные тоже разрывались между желанием поучаствовать и стыдом, но вот Василя среди них никогда не было. Ну прямо будто он обладал способностью читать наши свинские мысли, будто заранее знал, что нам взбредет предаться этому похотливому развлечению. И он исчезал, пропадал. Он, который не отходил от нас ни на шаг.
Но тогда это продолжалось ровно столько, сколько продолжалось. Мы возвращались к себе, в свой мир, чистые, невинные, любопытство удовлетворено, говорить больше не о чем.
Вполне возможно, это и было начало, если не считать снов, которые удивляли нас, или неизвестно откуда берущихся грез, смутных картин, возникающих среди дня, если не считать порнографических фотографий со стареющими женщинами – в их лицах мы искали сходство с женщинами, с которыми встречались ежедневно, родственницами, соседками, учительницами, не могли не искать, ведь то, что совершалось на этих фотографиях, было нереально, непонятно точно так же, как обычаи насекомых или человекообразных минералов. То были дрянные снимки, сделанные с фотографий из скандинавских журнальчиков какими-то любителями и продававшиеся потом солдатам… да Бог его знает кому еще. Пока что мы еще не могли никак сочетать их с жизнью, с двумя тяжелыми и пышными шарами Гжанки, с девушками, которых мы видели в автобусе, короче, с тем, с чем мы ежедневно сталкивались, потому что обыденность не могла быть до такой степени интересна, омерзительна и притягательна. «А чем, ты думаешь, занимаются твои предки?» – бросил как-то Малыш Гонсеру. Гонсер не стал спорить, но лицо его как-то сморщилось, исказилось, и было видно, что это долго не давало ему покоя, мучило по ночам, и во время воскресных обедов, и по дороге в костел, как мучило нас всех до тех пор, пока мы с этим не смирились или не вычеркнули из памяти, задвинув раз и навсегда в тот закоулок, куда отправляются проблемы, о которых лучше не думать.
И потому первыми нашими Любовями были незнакомки – далекие, настолько далекие, что мы не могли приблизиться к ним даже на шаг. Лица в автобусах, полудевочки и уже полуженщины, отгороженные чуждостью, отгороженные возрастом, недоступные и не представляющие опасности, как та, чьего имени я никогда уже не узнаю, – она садилась через пять остановок после меня, чуть выпяченная верхняя губа придавала ее лицу немножко ироническое и игривое выражение, и исчезала в подземном переходе, ведущем к остановке трамваев, и я ни разу не попытался выследить ее. Или другая, высокая блондинка с лошадиным лицом, я однажды случайно задел ее на улице и чуть ли не сомлел, а остальные свидания происходили в костеле, и каждое воскресенье я мог видеть зеленый шарфик и зеленую шляпку или синий шарфик и такого же цвета шляпку: у нее были два костюма, и она регулярно меняла их, никаких неожиданностей, впрочем, выражение ее глаз не свидетельствовало о наличии у нее хотя бы капельки фантазии.
Все они были отделены вакуумом, в котором было бы немыслимо какое-либо действие, святые, как святые с образов. Сквозь это пространство небытия не способна была пролететь ни одна похабная мысль, ничего, что могло бы облечь реальностью благоговейное поклонение. То были сверхъестественные любови – сейчас я это вижу. Мысли, которые мы посылали, чтобы воссоздать в темноте или в пустоте их неподвижные образы, дарили нам чисто духовное наслаждение, близкое к наслаждению телесному, но бесконечно превосходящее его, ибо оно основывалось на мечте, которой не дано изведать утоления.
Потому мы были безразличны ко всем этим метелкам из нашего класса, до которых было рукой подать. Все они, толстоногие и костистые, которых мы щупали, тискали, которые поедали свои бутерброды или хихикали под защитой спасительной близости учительской, были всего лишь тривиальным олицетворением, чем-то чрезмерно тяжелым и плотским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94