сейчас он чрезвычайно вежливо протянет крикнувшему гитару, и все остальные поймут, что тем самым он говорит: «А возьми, болван, и бренчи сам как умеешь». Но тут Черненькая Налысо обернулась и бросила через плечо:
– Слушай, Весек, а не заткнулся бы ты?
У нее был красивый профиль, нос чуть великоват, но хорошей формы, и вообще она была похожа на профили, которые делал тот невысокий мужичок в очках, единственный настоящий художник в сверххудожественном Старом городе, так как вырезать ножницами человеческие лица практически из воздуха – это действительно нечто.
Слова Черненькой Налысо подействовали, потому что наступила полнейшая тишина. После пяти выступлений на публике Гонсер кое-чему научился и вскочил в это молчание, в сдерживаемое это дыхание, как в отъезжающий трамвай. Последний куплет «Love Minus Zero/No Limit»он спел по-польски и только для Черненькой На лысо, хотя взглянул на нее всего два раза. Но она уже все усекла. И остальные, похоже, тоже, потому что в общем-то люди думают всего лишь о нескольких вещах, а как пройдут совместное обучение, так только об одном.
Гонсер завершил номер и глянул искоса на того самого Весека, третье поколение после земельной реформы, на свитере жестяной значок не то проводника, не то следопыта, а Весек даже вроде бы улыбнулся, потому как по характеру он, вероятней всего, был человек искренний и открытый, что и было написано на его физиономии, а такого ни про одного из нас сказать нельзя.
Костек сидел за спиной певца, и я готов был дать голову на отсечение, что в этот момент он забавляется в кармане своим пружинным ножом. Чтобы время убить, а может, думая о том, что на эти несколько часов мы выскользнули из-под его власти. Как просто. Достаточно было оказаться среди людей, чтобы все то, что случилось, отхлынуло, сдвинулось в сферу вымысла, сна, превратилось в некое давнее, ничего не значащее происшествие. Так должен был он думать. А еще о идиотской, пошлой нормальности, которая, как губка, стирала все безумие, разглаживала, как клизма, судорожно сжавшиеся от страха кишки. Даже Василь Бандурко на некоторое время ускользнул от него. Он разговаривал с каким-то парнишкой с длинными вьющимися волосами. Из-за этих волос я не видел его лица, а лишь тонкую, белую, девичью руку, которой он подносил ко рту сигарету.
Как-то быстро все происходило. Бородатый очкарик представился: «Мацек», – и мы снова выпили, а потом он предложил мне сигарету «вест», я взял, и на какой-то миг мы стали друзьями. Очень ненадолго, потому что он сразу начал спрашивать: «Ну что она там так долго делает?» – я ему посочувствовал, и вот так от мужской дружбы ничего не осталось. Я ему, конечно, ничего не сказал, лишь поинтересовался, собираются ли они идти дальше, и он ответил, что вообще-то собирались, но, видно, ничего из этого не получится, и они, как обычно, останутся здесь, пока не кончится запас привезенного с собой, а кончится он к завтрашнему утру, так что посланцы отправятся в магазин за спиртным, пять километров в одну сторону.
Подъехал на заднице какой-то стриженный ежиком и спросил, есть ли у нас выпить. Выпил и остался с нами, как будто просто переменил место в театре. А уже потом, когда он сообщил, что этот парень неплохо играет, грохнула дверь и в ней появился газда. Выспавшийся, опухший и в шляпе. Закрыл за собой, прислонился к косяку и, глупо улыбаясь, смотрел на нас, такой довольный, словно весь этот цирк мы устроили специально для него, словно это был его день рождения.
Видно, блеск нашей бутылки привлек его, потому что он сменил отеческую позу, оттолкнулся от косяка, пришлепал к нам и уселся. Не спрашивая, он налил себе и выпил. Видно, он тут был владыкой всего. Баб, спиртного и благословений. Мой новый друг на него даже не взглянул. Он как-то замер, ушел в себя, окаменел и отсылал в пространство смертоубийственные высверки очков. Я решил, что мне лучше встать и отвалить в нашу комнату, потому как рано или поздно они придут к пониманию и отправятся разыскивать пьянчужку Иолу.
24
А здесь ничего не изменилось. Да и что могло измениться? Вот только Иола теперь лежала на спине, укрытая до самого горла спальным мешком. Лежала с открытым ртом и храпела.
Малыш лежал в той же позе, его взгляд, как жучок-древоточец, сверлил то ли потолок, то ли стены, бутылка самогона стояла, как стояла, но уровень содержимого в ней снизился.
– Веселятся? – осведомился он.
– Еще как. Сам слышишь. Веселятся все. Но лучше всех Гонсер.
– Не такой уж он больной. Может, от пения он выздоравливает?
– Он выздоравливает от энтузиазма.
– Хорошо ему. А у меня то, что затянулось, открылось. У меня, если можно так выразиться, легкая течка, из раны течет. Хорошо бы сделать перевязку. Настоящую.
Он вытащил сигарету и закурил с таким видом, словно перевязка требуется не ему, а кому-то там или планируется на послезавтра. Он курил, а я задрал ему свитер и осторожно прикоснулся к черному пятну на синей рубашке. Сверху оно было затвердевшее, вроде струпа, но изнутри набухло теплым и влажным.
– Даже и не болит. Вот только что потекло.
– У этого говнюка газды должна быть аптечка, хотя бы бинты. Надо бы тебе рану промыть, посмотреть, нет ли какой-нибудь гнуси.
– Есть змея, – ответил Малыш.
– Газда пришел вниз и, насколько я понимаю, очень скоро нажрется. Вот тут можно будет что-то придумать.
– Ну да. Скажи, что я поранился в лесу.
Мы принялись по капельке пить и слушать, как Гонсер меняет репертуар и как у него потихоньку садится голос. Иола невинно, по-поросячьему похрюкивала. Время близилось к десяти. Ночь только начиналась. Костек щелкал ножичком, Бандурко заглядывал в глаза хиппиобразному херувимчику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94