Но сегодня он был рассеян, не предложил Степану Егорычу. Зная его правила, Степан Егорыч сам потянулся к махорке. Дерюгин растил ее на своем огороде, и была она у него соблазнительная, как ни у кого на хуторе, – особого, какого-то нездешнего сорта, тонкорубленная, с добавлением для духа и вкуса разных степных трав.
Разговор в конторе шел о молоке, мясе, – сколько сдали, сколько еще сдавать; тут же перескочили на мелочи, стали перебирать все подряд, и важное, и неважное: упряжь починки требует, надо бы из Дунина пригласить мастера, вожжей нет, последние рвутся, оконного стекла хотя бы листа три где добыть, все окна в коровнике худые, позатыканы соломой, темь в помещении и дует, молодняк может пострадать…
Про такие дела в правлении всегда говорилось горячо, с руганью и спором, а тут перебирали больше по привычке, так, будто была другая тема, главная, для которой собрались и только в таком разговоре тянули время.
Дерюгин к ней и повернул, сказавши женщинам:
– Ну, хватит… Про все про это теперь уж со Степаном Егорычем будете договариваться…
Брови у Степана Егорыча недоуменно вздернулись.
– Вот так, Егорыч, – оборачивая к нему чернявое свое лицо, сказал Дерюгин. Он вроде бы извинялся и разом говорил, чтобы Степан Егорыч не спорил, не отбивался, потому как только один имеется выход – вот такой… – Придется тебе за меня тут вставать. Мужиков подходящих больше нет.
– Мне доверять колхоз нельзя, – покачивая головой, сказал Степан Егорыч. – Я тут человек чужой, посторонний…
– Ты тут человек самый сейчас нужный, – сказал Дерюгин. – Правление, – кивнул он на женщин, – тебя одобряет, несогласных нет.
– Не положено мне в председателях быть, не состоящий я в партии, – произнес Степан Егорыч как решительный довод, который должен положить конец этому разговору.
– Одно мы все – народ, и дело у нас одно, которые состоящие и которые нет, – сказал Дерюгин тоже веско, побивая Степан Егорычевы слова. – В райкоме я советовался, сказали – решайте сами. Если доверяете – и мы доверяем. Пускай пока побудет временно, а там, если надо, подберем… Так что, Степан Егорыч… Сам понимаешь, не бросать же без головы, без хозяина!
– Тебе когда отправка? – спросил Степан Егорыч, раздумывая.
– Да уж завтра велено в военкомате быть.
– Не успеешь передать.
– А чего передавать? – усмехнулся Дерюгин. – Печать – вот она, – приоткрыл он ящик стола. – Вот тебе Андрей Лукич, министр наших финансов, стратег мировой политики. Касса колхозная. Шесть рублей наличия. А все прочее ты видал, знаешь. Семян нет.
– А весна придет – чем сеять?
– Хлопочи. Должны дать. Не пустовать же земле!
Вечером у Дерюгина в доме прощально гуляли. Жена его Катерина Николаевна, хоть и переживала в душе, вела себя нерастерянно, собрала все, как нужно: наварила несколько мисок холодцу, наделала целый таз плова с бараниной, не жалеючи выставила домашней свиной колбасы с чесноком, вдосталь самогону и браги.
Предчувствовать плохое не хотелось, и прежде всех – самому Дерюгину. Он нисколько не был уныл, обеспокоен своей дальнейшей судьбой, напротив, и трезвый, и выпив за столом, держал себя одинаково бодро, считая, что его доля даже завидная, счастливая: врага уже бьют, гонят, и попадет он как раз добивать, а это работа уже легкая. Оттого, что военная удача повернулась в русскую сторону, про фронт он говорил так, будто наши солдаты уже совсем не несут никаких потерь, отныне у них только торжество наступления и победы, и нет никакого сомнения, что и он обязательно сохранится целый…
Подвыпив еще, он разошелся совсем весело, пустился даже плясать под хриплую патефонную пластинку, взмахивая лохмами смоляных, с проседью, волос. Все, кто был в избе, с улыбчивыми лицами подхлопывали ладошами, как-то и вправду поверив настроению Дерюгина в то, что с нашими победами на фронте кончились уже похоронные, слезы, что теперь и в самом деле впереди только радостные события и проводы должны быть праздничными.
Одна Катерина Николаевна смотрела на мужа и его пляску без улыбки, сжав губы, с сосредоточенным лицом, в котором больше всего было ее скорбной приготовленности к самому недоброму, что может случиться, что уже изведали от войны другие…
21
Был просто хутор, случайное, временное обиталище Степана Егорыча, где всё почти существовало от него отдельно, своим собственным порядком, были просто неказистые хуторские домишки, длинные саманные сараи колхозных ферм, старенькие амбары, хозяйственный двор с санями, телегами, потонувшими в сугробах конными сеялками, прокопченная лачуга кузни, в которой остыл горн, а наковальня уже покрылась рыжей ржавчиной; десять раз на дню видел все это Степан Егорыч, уже привычно не останавливая взгляд на примелькавшихся хуторских подробностях.
Но вот уехал Дерюгин, передал печать, и незримая связь особым образом соединила Степана Егорыча со всем вокруг, с живым и недвижимым, все стало его заботою, и не просто заботою, о которой думает одна лишь голова, а какою-то большей, трудной и больной частью его самого.
Он и в своем колхозе был беспокойным: всё-то ныла у него душа, тревожилась за бригадные дела. Но там, в своей деревне, на бригадирской должности, хоть было у кого спросить, там над ним был еще добрый десяток разного начальства, и парторг, и председатель. А тут, на хуторе, посреди пустой бескрайней степи, не к кому было пойти за спросом и указанием, тут надо было думать обо всем самому, за все брать на себя ответ, потому что пяток женщин, что звались правлением, только звались так, а на деле по женской привычке к мужскому главенству во всем смотрели на Степана Егорыча, как смотрели раньше на Дерюгина, и ждали, как он распорядится, что скажет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46