«Да так вот и будем, а то как же…»
Он представил себе завтрашний вечер в Шуриной хатенке – тускло мерцающую коптилку, мохнатую изморозь на окнах… Хорошо, если поедят похлебку, вроде сегодняшней, а то ведь не всегда и такая бывает… Дети заснут рано, сразу же после ужина, а Шура и хозяйка еще посидят, да и тоже лягут, чтоб не жечь керосина, в восьмом часу, вспоминая былые лучшие годы, былую лучшую свою жизнь, а с нею – и всю беду настоящих дней…
Степан Егорыч представил этот длинный вечер в других домишках хутора, – везде будет примерно то же самое: пустые столы, чувство одинокости, утрат и никакой радости на дальнейшее.
Вот так же посидят они вечером с Василисой. Ну, подарит он Кате какую-нибудь самоделку, Василиса что-нибудь сготовит праздничное: печеную тыкву, может, пирог какой – мука у нее есть, придумает и начинку… И все же это будет грустный, тоскливый праздник, и для всех в хуторе он будет тоскливый, потому что это и не праздник даже, когда все в разобщении, по своим одиноким, холодным, бедным углам.
А как еще недавно праздновали новогодние ночи в его колхозе, как все было красиво! В каждой деревне свой обычаи, свои привычки, а в Заовражной издавна, от дедов еще повелось в канун новогодья кататься на лошадях. Для этого выбирали на колхозной конюшне самых резвых, сбрую и гривы украшали лентами, подвязывали поддужные колокольцы. Заливались гармоники, в снежной пыли, под песни и смех, мимо ярко горящих окон колхозного клуба встречь друг другу летели пары и тройки, и такое это было веселье, молодечество, лихость и удаль, что глядеть на это зрелище высыпало на улицу все деревенское народонаселение, дряхлые старики и те слезали с печи…
Стоило Степану Егорычу коснуться памятью прежнего, счастливого – и, как всегда, одно за другим начинало плыть перед глазами. Ему припомнилось, как разрешили новогодние елки и его послали в лес срубить дерево для школьного вечера. Вместе с ним поехал школьный завхоз – для помощи и чтоб не ошибиться, выбрать елку как раз по размерам школьного зала. У пионервожатой Вали с завхозом было расхождение насчет того, какая елка нужна, – она тоже пристроилась в сани, чтобы лично присутствовать в лесу. А за Валей – колхозный бухгалтер Максим Федотыч, учившийся в старой школе и помнивший, какие елки ставились тогда на рождество. Уже на выезде из деревни, догнавши на ходу и даже не спрашивая, куда едут, в сани плюхнулся деревенский дурачок Митроша, – куда б кто ни ехал, он всегда приставал к общей компании. Бывало, чужие люди увозили его с собой бог знает куда, на край света, он подолгу пропадал, по месяцу даже, но потом всегда возвращался.
До лесу доехали весело, а в лесу вышел спор, разладица, каждый выбрал свою елочку, даже Митроша. Степану Егорычу долго ничего не нравилось, потом, в глубине леса, он нашел-таки елку – разлапистую, густую, с такой темной и сизой хвоей, что на белом снегу она гляделась почти синей.
Завхоз закричал, что она и в двери не пролезет. Пионервожатая Валя заявила, что вокруг не хватит места для хоровода. Бухгалтер Максим Федотыч, поехавший в сапогах с галошами, уже замерз, и ему было все равно, какую рубить, лишь бы поскорей назад. Дурачок Митроша просто баловался – тряс ветки, сыпал на всех снегом.
Без одобрения завхоза и Вали Степан Егорыч елку все же срубил.
А когда ее поставили в школьном зале, украсили зеркальными шарами, золотой и серебряной пряжей, насадили на верхушку стеклянную звезду – елка показала свою красоту, и все увидели: Степан Егорыч не ошибся, лучше и не может быть…
Смотреть елку ходила вся деревня, к ней водили всех детей, даже грудных приносили. Девочек своих Степан Егорыч тоже водил. Они тогда еще не учились в школе, не доросли еще до нее. Школьных и нешкольных детей учительницы ставили в хороводы, пели с ними, водили вокруг елки. Степан Егорыч заглядывал в зал из дверей, из толпы взрослых зрителей, умиленный детской радостью, сверкавшей перед ним красотой. Уже не помнили, кто отыскал в лесу такую пышную статную елку и привез ее на общую радость, Степана Егорыча в подготовительной суете даже забыли отметить благодарственным словом. Да оно ему было и не нужно, достаточно ему было и того, что он помнил это сам…
Под эти свои мысли и прихлынувшие воспоминания Степан Егорыч забыл про ферму и пришел совсем в другую сторону – в колхозную контору.
Андрей Лукич еще сидел за столом. Горела лампа. Андрей Лукич графил лист бумаги, готовя его под какую-то ведомость.
– Андрей Лукич, а ведь завтра-то – новый год! – с порога объявил ему Степан Егорыч. Он почему-то был уверен, что раз забыл о празднике он, то и Андрей Лукич тоже должен находиться в такой же забывчивости.
Но Андрей Лукич был человеком порядка и строгого учета. Лист, который он графил, как раз предназначался для записи трудовой выработки в январе.
– Совершенно точно, – продолжая линовать, откликнулся Андрей Лукич, не обнаруживая по этому поводу никаких чувств. Наступление нового года, похоже, для него заключалось лишь в некоторых небольших цифровых переменах в его цифровом хозяйстве.
– Так что же мы ничего не предпринимаем?
– А что надо предпринимать? – осведомился Андрей Лукич.
– Надо бы устроить что-то… Собраться всем, отметить.
– Это что – такое указание пришло? – останавливая на линейке руку и подымая поверх очков на Степана Егорыча взгляд, спросил Андрей Лукич.
– Не все ж только по указаниям жить! – даже рассердился Степан Егорыч. – Праздник, новый год, какое еще указание! Надо, чтоб людям радость была, чтоб каждый вперед с хорошим настроением глядел!
– Как же вы это мыслите – только доклад о задачах текущего времени и перспективах на дальнейшие успехи или еще и застольное угощение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46