Художнический народец, кочевой, беспечный, ныне купающийся в золоте, завтра стоящий на краю голода, стал источником заработков Кшивосонда. Скажем, этакий художничек вдруг пошел в гору, покидает Мюнхен и устремляется в широкий мир; «староста» покупает у него за гроши или просто получает в наследство всю его художническую утварь, старинные костюмы, иной раз какие-нибудь поломанные доспехи, оружие, незаконченные этюды, наброски, рисунки, да хоть бы и сломанные рамы. Другому требуется починить стильное седло, привести в порядок старинный костюм, починить мебель, склеить какую-нибудь древность. Кшивосонд брался за все и все делал. Иной раз хорошо, другой плохо, – ко делал. При этом он присматривался к удивительному процессу творчества, прислушивался к спорам, исследовал царство художников, этот необъятный мир, и получал энциклопедическое образование в антикварно-старьевщическо-ремесленно-художественной области. Если он чего и не умел сделать, то по крайней мере знал, как это делается. С течением времени в большой комнате на Шванталерштрассе разместилась странная мастерская. Там были и столярные инструменты, и слесарный станок, реторты, тигли, груды рам, бутыли с разноцветными жидкостями, куски кожи, железный лом. По стенам развешаны были наброски и картины, зачастую произведения высокого искусства, поддельные персидские ковры, всевозможное оружие, латы. По истечении полутора десятков лет, проведенных в Мюнхене, Кшивосонд выбился в фабриканты древностей. Иногда ему удавалось склеить из обломков, по существующему образцу, какое-нибудь подобие старинной утвари или меблировки и уступить это антиквару, промыть почерневшую картину, купленную за гроши, и пустить в оборот в качестве «школы» – «итальянской» или «голландской». Но особой любовью «старосты» пользовался готический стиль. Кшивосонд усматривал этот стиль везде, даже там, где был несомненно другой. В его устах слово «готика!» было верхом похвалы. Вот почему его коллекции заключали в себе столько остроконечных вещей. Все, что имело стрельчатую форму, заслуживало внимания: железные украшения решеток, ключи, оковка дверей, крестьянские подсвечники в окрестностях Боденского озера, пряжки для поясов, рамы и т. д., не говоря уже о подлинных осколках готики.
У Кшивосонда часто собирались бурши и художники. Старый усач потчевал эту легкомысленную молодежь неслыханной настойкой «своего изготовления», сыром собственной выделки и сухим хлебом, который если и не пек сам, то, во всяком, случае, архаизировал, держа его в своих бездонных шкафах, пока он не покроется белой плесенью. В виде особой милости он позволял всякому приближаться к развешанному по стенам «оружию», вытаскивал откуда-то из-под спуда испачканные рисунки и с видом полнейшей небрежности, словно речь шла о чем-то безразличнейшем, сообщал, указывая пальцем на какую-нибудь пачкотню:
– Петр Павел Рубенс…
Или:
– Болонская школа… Третий период Гвидо Рени…
После рисунков таких мастеров начиналось показывание других редкостей – например, переплетенной в белую телячью кожу книжечки под названием «Приапея». Книжечка эта была в нескольких местах пробита навылет. Когда спрашивали, что это означает, почему она так странно порвана, Кшивосонд объяснял, что это излюбленное сочинение Карла XII, которое тем не менее неоднократно служило ему мишенью при стрельбе из пистолета. Была там также трость Северина Гощинского, именуемая иногда тростью Винцентия Поля. Был стилет Беневского, выложенный раковинками, мундир офицера времен Княжества Варшавского, поправленный Кшивосондом таким образом, что выцветшие выпушки были заменены другими, примерно того же цвета, а пуговицы и погоны соответственными пуговицами и погонами мундира французского пехотинца времен Наполеона III. За стеклом висел атласный жупан, составленный из каких-то не подогнанных один к другому лоскутов, стояла странная, оббитая вещица, именуемая «аптечкой Станислава Августа», лежала терракотовая трубка на гнутом чубуке, которая звалась «трубкой Стефана Батория», и т. д.
Однако не всем показывал «староста» свои коллекции. Было в колонии несколько человек помоложе, которые раздражали его и приводили в дурное настроение. Один из них, встретившись с антикваром, тотчас вслед за стереотипным вопросом о здоровье, прибавлял:
– А как Ван-Дейки поживают? Делаются, а? Ну, и как получается?
Другой сопляк притворялся дурачком и, когда Кшивосонд показывал свои коллекции, тягучим, сонным голосом спрашивал:
– А я где-то читал, вот только не помню, в каком сочинении, что «Щербец», меч Болеслава Храброго, будто бы находится в ваших руках, только вы избегаете огласки, чтобы станьчики через наемных убийц не захватили его. Но нам-то вы могли бы показать… Мы бы присягнули, что ни слова…
Но были у Кшивосонда и поклонники. Им он показывал извлеченные с самого дна инкрустированного шкафа лоскутки вышитой материи и уверял, что это обрывок одежды, остальная часть которой находится в Клюни, или какую-нибудь миниатюру в почерневшей рамке, об этой картинке он шепотком, с подмигиваниями сообщал, что она украдена одним торговцем из Брера в Милане…
Когда управление Цисами перешло в руки доктора Венглиховского, Кшивосонд принялся в письмах к М. Лесу сетовать на тоску по родине и писал такие письма столь часто, что хитрый купец быстро смекнул в чем дело. М. Лес пробормотал про себя:
– Эта обезьяна заморская что-то затевает.
К Кшивосонду у него было непонятное пристрастие. Он даже покупал его бесценные антики, его Рубенсов и Рюйсдалей, его гетманские булавы и подлинные королевские сувениры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118