Он одних лет с Ключаревым, а зовут его вроде бы Алексеем, так и есть: Алешей.
— Едем, да? — спрашивает Бубин-Ярцев весело и энергично.
Сияние лица выдает его неопытность. Иван Серафимович делает Ключареву незаметный знак: дескать, видишь и, дескать, волей-неволей возьмешь на себя роль опытного командировочного волка. Ключарев кивает: хорошо... А Иван Серафимович продолжает:
— Назаров и другие — они, конечно, наши заказчики. Но заказчики — это еще не хозяева. Так что, ребята, советую вам быть начеку...
Они в поезде. Поигрывая с Бубиным-Ярцевым в шахматы или просто посматривая в вагонное окно, Ключарев нет-нет и прикидывает дни. Ага. Три дня подряд там работа, а дальше суббота и воскресенье — и, значит, он свободен. Что ж, в пятницу вечером он уже может оттуда смотаться. Еще полдня пути. В субботу он уже будет в Поселке. Н-да. Всего на один день. Не густо.
Вот именно. Не густо. Он собирался — ну пусть не собирался, а хотел, мечтал, не в слове дело, — он хотел бы пожить там, не считая времени. Ну пять, ну шесть дней, главное, чтоб не считая, пока оно само не кончится, пока чувство не исчерпает себя само, незаметно и неторопливо. Но это ж ясно, что не бывает так, как хочешь. Значит, один день. Да, Боже ты мой. Да ведь и за час один благодарен будешь.
В пятницу, когда все они — человек десять — вышли из светлого дюралевого помещения подышать воздухом, Ключарев говорит. Нет, сначала он смотрит на ровную степь с ковылем — видит фигурку суслика, который у своей норки делает стойку, — и вот, уставив взгляд на эту неподвижную фигурку-колышек, Ключарев говорит, что он собирается отлучиться на время. Да, на субботу и воскресенье.
— Хочешь кое-куда съездить?
— Да... Это ненадолго.
— Ну ты подумай! — всплескивает руками Назаров. — Вот что значит командировочный волк. Уже знакомых завел!.. И представьте себе — куда этот Ключарев ни приедет, хоть на Камчатку, хоть в голую степь, ему тотчас надо кое-куда съездить!
Все смеются. Сказанное не обязано быть ни правдивым, ни даже правдоподобным — это шутка, разрядка. Так всеми и понимается.
— А я ведь собирался тебя на охоту пригласить в эти дни. На уток, — продолжает Назаров; выглянуло солнце, и Назаров тоже светится; в его голосе и размашистость добродушного хозяина, и сознание своей значительности. — А то постреляли бы, а? В Москве ведь такого не будет.
Он прибыл туда вечером.
Городок — тот, что был на другой стороне реки, — стал уже немаленьким городом. Разросся. Подъезжая, Ключарев видел огни и оценил. Тут же на станции Ключарев заказал разговор.
— Я уже в городе, батя. Я на вокзале.
— В каком городе?
Отец, видимо, со сна. Заспанный голос. И понимает с трудом.
— В нашем. В нашем городе... Мне перейти реку, и я уже в Старом Поселке.
— Из Москвы приехал?
— Ну, а откуда же?.. Конечно, из Москвы. Ты что, батя, спал?
— Это хорошо.
— Что хорошо? — раздражается Ключарев.
— Приехал, это хорошо. И давно ты там, сынок?
— Батя, дай-ка мне маму.
Берет трубку мать, и теперь все проще и быстрее.
— Я-то что просила, сделал, сынок?
— Еще нет. Я только с поезда... Ты подскажи мне. Я помню и, ясное дело, найду. Но все-таки подскажи.
— От третьего барака тропкой кверху, — быстро заговорила, заторопилась она.
— Это я помню.
— И дубок помнишь?.. Ну, ты его сразу найдешь. Там дядька Ваня лежит. От него ровно десять шагов до Юрочки.
— Так...
— А мерить эти десять шагов — прямо, как будто вдоль реки идти.
— Так...
— И еще тебе, сынок, примета. Если с Юрочкиной могилки смотреть, дуб тот стоит разворотом... Ну, как будто он раскрылся — веток с твоей стороны совсем мало.
Вновь берет трубку отец. Он уже не сонный, и они спокойно говорят — отец жалуется на здоровье.
Ключарев платит за дополнительные минуты разговора. В вокзальном буфетике он пьет кофе — руки непривычно свободны, ни чемодана, ни портфеля, легко и освобожденно. Он еще выкуривает сигарету у вокзального входа — скромный ритуал, теперь можно идти.
Как скоро здесь темнеет!
Он переходит реку и уже с моста — ни огонька — чувствует настораживающую пустоту. Ноги ведут дальше сами собой, и все оказывается так просто, что проще и не бывает. Старый Поселок мертв. Пуст. Ни бараков, ни котельной, а дорожки превратились в тропки.
Он не заметил, как сошел с тропы, — как скоро темнеет, — он идет по грудь в бурьяне, долго идет и выходит к остаткам двух бараков. Бараки, как искрошившиеся и сработавшиеся зубы, — остатки стен, развалины. Или совсем ничего. Остатки остатков... А это кто? Ключарев замечает в полутьме какого-то старика: тот собирает возле развалин доски, сидя на корточках.
— Нет, — хрипло отвечает ему старик, даже головы не повернув. — Никто не живет.
— Переехали?
— Ага. Переехали. Или поумирали.
Ключарев растерянно усмехается, в мыслях непонимание и несоответствие минуте — вот ведь приехал. В горле что-то схватило и держит. Ком в горле. И Ключарев говорит с ненужным, нервным смешком:
— А хоть кладбище за горкой осталось?
— Кладбище осталось. Куда оно денется.
— Всякое бывает...
— Осталось, осталось! — угрюмо подтверждает старик, показывая, что уже поговорили, хватит.
Ключарев шагает, так себе, без направления — и все улыбается застывшей улыбкой. Как-нибудь и боль будет, и печаль тоже, а сейчас нет — пустота.
Вот его, Ключарева, барак. Предположительно, конечно. Тут уже вовсе развалины: тропка, бурьян и темные поросшие камни. А глянуть назад, перед глазами в обратном порядке — камни, бурьян и еле видная тропа. Ключарев бродит и каждую минуту ловит себя на том, что никак не может совместиться с этим вымершим местом.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27