Они как бы сталкиваются, и Лида бросается к нему:
— Вот ты и пришел, я же знала, знала!
Она радостно бросается к нему, целует. От нее слегка пахнет шампанским. Подруги некоторое время наблюдают, затем отходят в сторону.
— Вот и пришел, вот и пришел! Мне еще бабка говорила, что я счастливая!
Счастливая или нет, но уж точно, что она и нарядна, и свежа, и красива. И очень восторженна. И ничего общего с тем телефонным существом, раздражающимся и надоедливым одновременно.
— Нам надо встретить ребят из Института стали... — рассказывает Ключареву один из парней.
Когда-то, когда любовь гудела, как паровой котел, а ночевать у Лиды вдруг оказалась невозможным (и уже была ночь, не уедешь), Ключарев ночевал у этого парня. Тот привел Ключарева в свою пахнущую книгами и носками студенческую комнатушку, и там уже спали трое: все было просто, в меру заботливо, и никто ни о чем не спрашивал.
— Хочешь выпить? — предлагает сейчас этот парень, и Ключарев идет с ним к буфету, где они пьют шампанское из бумажных стаканчиков.
Ключарев говорит. И ровный голос не выдает его:
— Я думал, что лучше послушать песни. Разве нет?.. Смотри, круг собрался.
— Конечно! И ведь ты хорошо поешь, — тут же хватается Лида за соломинку, улыбается, счастливая. — Пойдем! — И она тянет его за руку, за собой, к поющим.
Они садятся рядом. Ключарев обнимает Лиду за плечи, здесь все так тесно сидят. Гитара у Ключарева где-то над самым ухом. Поют хором во все горло. О том, как они уедут в далекие края, прощай, столица. Им видятся сейчас глухие деревни и непролазные дороги, хотя вернее, что они будут жить в чистеньких и сытых домиках районного центра. Но Ключареву не до иронии — это ж ясно, что для них происходит сейчас нечто нерядовое и особенное. Он, Ключарев, уже никуда не уедет. Грустно. В чужом пиру похмелье. Но он еще посидит, попоет с ними. Еще немного.
Глава 4
С утра Ключарев думает о детях. Род. Сладость корней. Куда, говорит, ведешь ты свой род, человече?.. Да так, говорит, без особого направления. Но в основном, говорит, вверх. Куда же еще, если там мягче... Воскресенье — жена отсыпается. Изо дня в день она встает на час раньше Ключарева, чтоб кормить детей и разводить их. И теперь отсыпается.
— Идите в эту комнату. И давайте потише, — говорит Ключарев Дениске и Тоне.
Он забирает их и прикрывает плотнее дверь.
— А мамочка пусть себе поспит, — с готовностью делает вывод Тоня; только что с той же готовностью она собиралась стянуть с матери одеяло.
Ключарев по-воскресному вял, к тому же вчерашний эмоциональный перерасход. Дети играют. Ключарев смотрит на них. Тепло и уют семьи. И самотечность жизни изо дня в день. И в сущности, как далек этот самый Старый Поселок. И может быть, в эту вот минуту — ну вот сейчас — он смотрит на детей и вдруг моргнул глазами, в этот миг происходит окончательный отрыв... Вот именно. Дети этой связи уже и вовсе чувствовать не будут. Отрыв станет фактом — факт во втором поколении. И, пожалуй, неплохо, не без красоты и не без мысли, будет сказать, что основную перегрузку этого отрыва Ключарев принял на себя. А детки уже — топ-топ! — научные работники во втором поколении. И ни в какой Поселок, пожалуй, ты уже не поедешь и даже думать об этом, пожалуй, не станешь. Почему? А все потому же — вверх, детки, вверх! Там, говорят, помягче!
Вот именно. Веселенький топ-топ. И ведь верно — детям Ключарева уже и не видно, и не слышно своих корней. И значит, не больно. И вполне будет им хватать походов, туризма-альпинизма и прочих заменителей и суррогатов живой жизни. Двадцатый век, ничего не попишешь. Ха-ха, век... Н-да. Прадед был священником, деревенским попиком. Отец — прораб. А он, Ключарев-правнук, научный работник — классическая кривая, выбрасывающая, выносящая наверх забитые и темные деревенские души. И неужели же он, Ключарев, живет и радуется и даже мучается, чтобы лишь отыскать (отыграть) роль в этой скучной поступательной теории? Формальную, в сущности, роль... Оно понятно, есть в этом и кое-что греющее. Дескать, я — только начало. Первая ступень выносящей ракеты, не к воскресенью будь помянута. А вот, дескать, детки мои и внуки мои — вот уж они-то сумеют жить, творить и не мучиться мыслью, где их корни. А я только чернозем для них. Чернозем под тополь, куда как красиво.
Мысль не из плохих, но уж очень его, Ключарева, обезличивающая, и он поскорее отмахивается.
— Эй, детвора! — И он добавляет с грубоватой лаской в голосе: — Что скажете, научные работники во втором поколении? Как дела?
— Хорошо! — отзываются криком Дениска и Тоня.
— Ну-ну... Мать спит.
Он оглядывает детей, как оглядывают потомство, — вялость воскресенья.
— Ну? Рассказать вам что-то поинтереснее, да? Тоня (в свои четыре года она быстренько разделалась с периодом сказок) выразительно смотрит: ждет.
— Папа, — спешит спросить Дениска на подхвате свободного отцовского времени, — кто первый придумал принцип дополнительности? Это ж гениальная штука.
К обеду приходит Наташа Гусарова. Она и Майя, а Майя в халатике, выспавшаяся и веселая, начинают болтать — обе рады, женская дружба. Синее небо. Мелкие облачка. Но никогда никаких туч.
Наташа просит отпустить Майю к ней сегодня на вечерок — пусть Майя отдохнет в воскресенье, а Ключарев пусть посидит с детьми.
— С удовольствием, — говорит Ключарев, — но у меня «а» — Рюрик и «б» — театр с Дениской. — И Ключарев смеется. — Берите все это на себя и заодно отдыхайте. Идет?
— Деспот!.. Домостроевец!.. Старопоселковский тиран! — сыплют словами и Наташа и Майя одновременно, им весело, обе хорошенькие и выспавшиеся, воскресенье их день.
— А к Рюрикову нельзя в другое время?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27