...Мы сидели рядом на бревне, и я попросту трусил.
- Говори, - сказал отец.
И, ринувшись, как с кручи, я сказал:
- Я еду на Новую Землю.
- Так-таки едешь? В эту знаменитую яичную экспедицию? - спросил он насмешливо.
Я кивнул.
- А почему тебе хочется ехать? - как-то подчеркнуто спросил он.
- Ну-у... ребята наши едут и... вообще... Новая Земля.
- "Ребята едут". "Новая Земля". - Он встал и сказал твердо: - Не разрешаю. И не подумай, что уж очень оберегаю тебя, нет. Хотя и не уверен, что тебя пропустит медицинская комиссия. Ты только об этом хотел мне сказать?
- Только об этом, - сказал я.
- Я не разрешаю, - повторил отец и ушел в дом.
А время шло. Уже работали медицинская и отборочная комиссии. Уже Антон, Арся, Саня Пустошный, даже Витька Морошкин и еще некоторые ребята из нашего класса были зачислены и готовились досрочно сдать школьные экзамены. А я все чего-то ждал и на что-то надеялся.
- Ну, моряк с печки бряк, готов сундучок? - спросил как-то вечером Громов, придя с "Зубатки".
- Какой сундучок?
- Матросский. Ну, чего нахмурился? Печаль-тоска в глазах?
- Отец не отпускает, - сказал я.
Громов взял меня за плечо, повернул к себе и спросил серьезно:
- А здорово хочется?
- Да.
Капитан с сомнением осмотрел меня с ног до головы.
- Хм-м, хочется, говоришь... Слабоват ты еще. Не выдюжишь, пожалуй.
- Выдюжу! - крикнул я. - В Ленинграде выдюживал. Вы только поговорите с родителями.
- Ладно, попробуем. Но смотри, родителей, может, и уговорим, а вот медицина... Дуй в кильватере. - И он крупно зашагал в дом, а я поплелся за ним.
Еще с порога он сказал маме:
- Ну, Юрьевна, своего собирайте. Со мной поедет.
Мама побледнела и взялась за сердце. И в это время пришел отец.
- Что с тобой? - спросил он, взглянув на маму.
- Ох, и слабонервные эти женщины, - сказал Афанасий Григорьевич. Говорю, что хочу вашего парня с собой в экспедицию взять, а она сразу за сердце.
- Никаких экспедиций, - резко сказал отец. - Куда он такой, доходяга, годится?
- Выдержу! - сказал я.
- Твое мнение, - сухо ответил отец, - в данном случае во внимание не принимается.
Когда он сердился, то всегда говорил такими официальными фразами, как на собрании.
- А вас, Афанасий Григорьевич, я убедительно прошу не вмешиваться в мои распоряжения.
- А я тебе не подчиненный, - задиристо ответил капитан, - и нечего мне выговоры делать. Я же ему, - он ткнул в меня пальцем, - пользы желаю. Знаешь, каким он оттуда вернется?
- Если вернется... - сказал отец.
- Ну, не думал я, - медленно заговорил Громов, - не думал, что такой боевой мужик, как ты, своего сына будет у бабьего подола держать. Это раз. А два - как это "не вернется"?! Ты что, нас тоже за салаг считаешь?
- Я принципиально против этой затеи. Пользы от мальчишек будет на грош, а потери - невосполнимы.
- Как это "на грош"?! - багровея, закричал капитан. - Ты будто не знаешь, что в городе делается: детишки голодные, раненые, эвакуированные... А сто парней на Новой Земле сколько промыслить смогут? Соображаешь?!
- Пойдемте, поговорим, - сказал отец, и они с капитаном ушли в другую комнату.
Мама подошла ко мне и обняла за плечи.
...Из соседней комнаты слышались голоса: тихий, но раздраженный отцовский и громкий ворчливый - Афанасия Григорьевича. Марфа Васильевна возилась у плиты и что-то тихо бурчала себе под нос. Наконец капитан и отец вышли на кухню. У Громова сердито топорщились усы, а лицо отца было красным, с плотно сжатыми губами. Мать в тревоге повернулась. Отец хотел что-то сказать, но тут заговорила Марфа Васильевна.
- И что ты за неверя такой, Константин Николаич, - сказала она. Знаешь, как у нас на поморье говорят-то? Море строит человека. Ране у нас отцы - рыбаки да кормщики - своих сынков с восьми годов в море брали. Вот и мой-то из таких. Сколько лет в зуйках ходил. И ничто, вишь какой, - она усмехнулась, - палку свою и то на погрыз псу отдал. А тоды, чо думашь, опасностев мене было? И твоему-то парню тож при деле хочется. Да и сыт он там будет, не то что на нашем пайке. А провожать нам, бабам, не привыкать стать.
- Как же я тут одна останусь? - сказала мама.
Отца передернуло.
- Ты при муже, - строго сказала Марфа Васильевна. - И что это ты все "я" да "я"? А об ем, - она кивнула в мою сторону, - ты подумала? А что война идет, ты подумала? Я свою стару посудину и то отпускаю, вижу, как он тут мается...
- Ах, не знаю я, ничего не знаю... - отчаянно сказала мама и отошла к окну.
Наступило молчание. Потом вдруг мама робко сказала:
- Может... может, пусть едет, а, Костя?
Отец удивленно взглянул на нее.
- Вот как? - спросил он, а потом жестко добавил: - Ну, что ж, если и мать... И если вы, капитан, берете на себя ответственность... - Он оборвал фразу и вышел из дому, крепко притворив за собой дверь.
- Ответственность, ответственность, - раздраженно сказал Громов, - я ответственности не боюсь. - Он посмотрел на меня. - Только бог-то бог, а и сам не будь плох. Ежели медицина... - Он тоже оборвал себя и, сердито фыркая, ушел.
...Черт бы побрал эту медицину! Все как в воду глядели. Конечно, меня не пропустили: даже и смотреть не стали, как только узнали, что я недавно из Ленинграда. И сколько я там на комиссии ни клянчил, меня и слушать не стали - выпроводили. Хорошо еще, что в поликлинике были только чужие ребята: хоть не так стыдно.
Видеть мне никого не хотелось, и я долго шлялся по улицам, злясь на себя и на всех. Остановился я только у Дома Советов на проспекте Виноградова. Там есть памятник, который называется Обелиск Севера. Хороший памятник. На возвышении, опершись спиной на обелиск, стоит широкоплечий бородатый красивый мужик в свитере, в высоких меховых сапогах - унтах - и в шапке с длинными до пояса ушами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64