Замечаниями сугубо личными, потому что то, что пишет официальная критика, не всегда похоже на то, что ты сам думаешь о своей картине.
Главная же моя цель – все-таки рассказать новеллы, которые попались мне на дороге в моей жизни. Может быть, они не всегда будут хорошо связаны между собой, но не беда. Сейчас время, когда твердый сюжет не в моде. Что будет попадаться на память, то и буду рассказывать.
Постараюсь сделать эту книгу или эту запись воспоминаний как можно более занимательной, вот и все.
Тост Коли Шенгелая
Что он будет первым, в этом я убежден. С этого и начнется дело. Все остальные, вероятно, я буду переставлять, а вот с этого хочу начать.
Случилось это, вероятно, в тридцать первом году, в конце, может быть, в начале тридцать второго, не помню. Ну, какое это время было, помнят все старики. Нэп давно кончился, уже пятилетка первая шла к концу, начался Днепрострой, вырастали махины новые на Урале. Интеллигенция была, пожалуй, в состоянии некоторой растерянности. Очень энергично действовал РАПП. Писателей делили на рапповцев, союзников, попутчиков и непопутчиков.
Я был тогда ассистентом режиссера, а перед этим был драматургом, так сказать, писал сценарии. Как всякий пишущий, был немедленно причислен к попутчикам. Я очень удивлялся, почему это я попал в попутчики, так как сценарии в основном писал с Виктором Гусевым, который был пролетарским поэтом, рапповцем. Но нас разделили, несмотря на это: я – попутчик, а он – пролетарский. А работали мы вместе.
Помню, спрашивал я знающих людей: кто мне точно объяснит, что такое попутчик и почему я попутчик? Получал разные объяснения. Попутчик – человек неопределенный; попутчик – человек с буржуазным пятном; попутчик только временно примкнул к нам. А самый главный мой грех был в том, что я очень любил слова «что-то» и «кто-то». Стараясь точно описать кадр, я писал: «раздался чей-то голос», «кто-то вошел». Я имел в виду, что голос раздался за кадром и вошедшего еще не видно. Но за слова «чей-то» и «кто-то» мне влетело, в этом нашли символизм, декадентщину, даже, кажется, ремизовщину, что-то в этом роде.
Ну, в общем, был я попутчиком, малоизвестным сценаристом и никому неведомым ассистентом. И вот как-то по своим ассистентским делам попал я в знаменитое здание по Малому Гнездниковскому переулку, номер семь, тогда помещался там ГУК – впоследствии переименованный в Комитет по делам кинематографии, потом в Министерство кинематографии и обратно в Комитет по делам кинематографии – тогда ГУК.
Ходил я по этому ГУКу, и зашел в просмотровый зал, и увидел, что сидит в этом зале вся режиссерская элита, все знаменитости, с женами. Боже мой, какое это было собрание киномастеров, богов кинематографии, на которых я и глядеть-то еле смел!
Пришли они смотреть новую картину Николая Шенгелая «Двадцать шесть комиссаров», которую он только что закончил. Шенгелая очень любили. Любили и за красоту, и за прекрасный характер, и за картину «Элисо». Мне картина не понравилась, резко не понравилась. Она мне показалась декларационной, искусственной и какой-то нестройной, неглубокой по мысли. В общем, я злой, вероятно, был, и поэтому меня крайне поразило, что все стали картину хвалить. Все как один, все пожимали Шенгелая руку, все его обнимали, все целовали, все восхищались. А компания была настолько знаменитая, что, знаете, их восхищения стоили немало. Ну, а председатель Комитета тогда был Шумяцкий, начальник ГУКа, он, значит, тоже взирал, тоже улыбался, тоже что-то говорил.
И вот среди общего потока похвал я попросил слово. На меня воззрились с недоумением – кроме Эйзенштейна меня никто не знал. Эйзенштейн меня знал, и на лице его я заметил довольно лукавую улыбку, он, вероятно, понял, что я картину буду ругать. Со свойственной мне в те годы дерзостью я измолотил картину Шенгелая в дым, я просто сделал из нее «отбивную котлету».
Речь моя была короткой, злой и, вероятно, остроумной, потому что в зале наступило после нее растерянное молчание. Я повернулся и вышел.
Закончивши свои дела в ГУКе, вышел я на улицу и вдруг вижу: идет по переулку вся эта компания, все вместе. И Коля Шенгелая между ними. Я, признаться, слегка струхнул, решил, так сказать, разминуться с ними. Попятился куда-то в подворотню или повернул. И вдруг слышу голос:
– Молодой человек, куда это вы?
Вижу – Шенгелая подзывает меня, подхожу.
– Зачем вы прячетесь? Если уж осмелились говорить, пойдемте с нами.
Я говорю:
– А куда вы идете?
Он говорит:
– А вот увидите.
Ну, пошел я. Чувствовал себя неудобно. Они все между собой разговаривают, смеются. Я один. Пришли мы в конце концов в «Метрополь», и я увидел, что накрыт стол номер 26 и стоит табличка 26 – намек на картину «Двадцать шесть комиссаров». Стоят стулья. Посчитал я, народу что-то меньше, чем двадцать шесть человек. Ну, думаю, позвали меня для счета. Вероятно, соберется двадцать шесть, вот я и буду двадцать шестым.
Выпили все сначала за Колю Шенгелая. Ну, потом, по грузинскому обычаю, он стал тамадой. Раз за него выпили, он и тамада. Стал он произносить тост. Естественно, первый за Сергея Михайловича Эйзенштейна. И так пошло – алла верды от одного к другому, от другого к третьему – остроумно, изящно, блестяще, весело.
Продолжалось это пиршество, вероятно, часа три. Поздно уже стало. Подают уже мороженое, кофе. А за меня все нет тоста. А я знаю: по грузинскому обычаю тамада должен выпить за каждого, кто сидит за столом, за каждого. И если не выпил он за человека, это большое оскорбление. И я понял, что Шенгелая пригласил меня специально для того, чтобы оскорбить меня: напоить, накормить, а бокал за меня не поднять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66