И не знала, куда деваться от иронического прищура
известного столичного критика, который Сел напротив. Нет, ну какого черта?
Почему я постоянно спотыкаюсь об этого человека? Хорошо себе представляю,
что он должен обо мне думать: ушлая девица, лихо пробивающаяся в
литературу специфически женским способом. Сидит вот, мэтров охмуряет...
От чувства неловкости я залилась румянцем и принялась дерзить. Мэтры
умилились. А я ощутила на плече крепкую сухую руку.
За спиной стоял Сабаневский.
Он обвел моих собеседников строгим взором и на ухо, но так, чтобы все
слышали, поинтересовался:
- У тебя какие-то проблемы или мне показалось?
- Да нет, Сабаневский, все в порядке.
- Если что, я рядом.
И удалился с достоинством.
Литературные полковники приуныли на глазах. Они больше не называли
меня прелестным дитем. И они не пригласили меня на прогулку, а поспешили
договориться с критиком о рецензии и передать ему папку со сборником по
материалам семинара. Атмосфера беседы явно похолодала градусов на пять.
Честно говоря, я не знала, благодарить мне Сабаневского за его неожиданное
вмешательство или проклинать. Будем жить, будем видеть.
А сейчас у меня есть более неотложные дела. Надо заглянуть в клинику,
как там Дар.
Несчастный дружок мой лежит в реанимационной. На голубоватой подушке
закостенело шафранного цвета лицо. На глазах - круги теней, как смертные
пятаки. Печень посадил, идиот. Возни ему теперь с ней будет... Тонкая рука
Дара уложена под капельницей, в нитевидную вену льется какая-то химическая
дрянь. Потерпи, дружок, мне бы только ночи дождаться.
А темнеет в этих краях рано, так что уже в восемь часов я смогла
вылететь из окна своей мансарды, держа курс на юго-восток. Естественно, на
подаренной Кешкой метле.
"Доброй ночи!" - вежливо свистнула серая сова, планируя на мягких
крыльях.
"Доброй ночи!" - веселый многоголосый писк стайки летучих мышей.
"Доброй ночи!" - знакомая сильфида приветливо помахала рукой и
унеслась, треща стрекозиными крылышками.
Доброй всем ночи!
И вам, мэтры, тоже... Я увидела их на берегу. Они уже покончили с
шашлыками, десертом, белым вином и просто лежали у крошечного костерка,
молча слушая море. Грустные такие... А московской знаменитости среди них
не было. Я сделала круг, снижаясь.
А вот и наш столичный гость. Он ушел от своих коллег довольно далеко
по берегу, за гигантские валуны и сидел теперь на плоском камне,
выступающем из воды. Он обнимал обнаженные плечи женщины, сидящей рядом,
целовал ее очень осторожно, закрывая ее лицо белыми прядями своих волос.
Я не хотела этого, но на вираже увидела ее профиль. И чуть было не
кувыркнулась в ночное море. С известным критиком, столичной знаменитостью
целовалась зеленоокая сестра моя нереида.
Мне пришлось сделать вынужденную посадку на высоком обрыве мыса
Меганом: пошла на таран глупая чайка, целясь прямо в глаза железным
клювом. Самая зловредная для авиации птица...
Далее я медленно облетала заповедные места. Эдельвейс с вершины
Карадага, горсть терновника с куста, из-под корней которого бьет теплый
ключ, кисть дикого винограда с Медведь-горы, бутылка коллекционного
"Ай-Даниля" из векового погреба, капли вечерней росы, нанизанные на
паутинку, снятую с можжевельника... Почти все нужное для лекарства Дару я
собрала. Теперь бы еще каплю меда и каплю яда:
И, склонившись над постелью спящей Женщины Рыжее Лето, я сняла с ее
губ медовое дыхание. Ну, а к кому за ядом обращаться - известно...
Но Темной Звезды дома не оказалось. Что ж, мне не сложно найти ее: я
полетела, ловя едва заметный запах духов "Русская кожа".
Луна сегодня яростная. Ее свет насыщен колдовской силой, искрится и
дрожит, обрушиваясь на площадь перед старым армянским собором, закрытым
еще в тридцатых. С той поры здание скорбно молчит, закутавшись в траур,
словно гордая горянка.
Площадь залита живым серебром лунного света, но вокруг
коленопреклоненной перед собором Темной Звезды лежит черный круг мрака.
Женщина молчит, низко опустив голову, сложив ладони перед грудью.
Веянием воздуха я скользнула над ее годовой, подхватив на лету
одинокую слезу с кончиков ресниц. Это покрепче любого яда будет. Такие
слезы дорогого стоят.
Ох, братцы мои, что-то я ничего не понимаю!
В мерцании синего больничного ночника я сняла с капельницы флакон,
заменив его точно таким же, но с моим зельем. И в жиды Дара потекли синева
терпкого терновника, горечь эдельвейса, хмель винограда, мед лета и слеза
зимы. Только будь жив, Дар. А там... Прорвемся.
А Стас посмотрел на меня измученно и сказал:
- Слушай, ему нельзя больше, сопьется.
- Больше и не надо. Как он?
- Да как? Проснется, стакан хватит, жилетку мне обплачет и опять
спит. Третьи сутки уж вот так.
- Ну посиди с ним еще немножко, в очередь с Кешкой. Я придумаю
что-нибудь.
А в самом деле - что делать с ним, бесталанным моим Санькой? Не в том
смысле, что без таланта, а без талана он у нас, без счастья, удачи.
Вот раньше толково было заведено - монастырь. Любой человек мог
попросить там убежища. Просто прийти и остаться жить. На какое время сам
поведает. Совсем необязательно принимать послух, а уж тем паче постриг.
Это удел избранных. А мирянин же просто входил в уклад жизни монастыря. То
есть поднимался с постели узкой и жесткой на рассвете, завтракал молоком и
хлебом, службу стоял, потом уроки работал - сено косил, воду носил, дрова
колол, слушал колокол, трапезничал, да и снова во храм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28