– Ты рот разинешь, когда урожай узришь, – пообещал старожил. – К утру, думаю, что-нибудь проклюнется… Заболтался я с тобой, а там пашня томится, ухода требует. Пошёл я, а ты пока можешь журналы «Коневодство» полистать.
С этими словами пахарь удалился. Сотон принялся бродить по избе, в которой оказалось четыре комнаты. Заполнены они были понятными и непонятными предметами, идолами, бревенчатые стены украшены яркими разноцветными картинками. Содержание их очень понравилось хану, потому что изображались полуголые и вовсе голые женщины в окружении крылатых, рогатых и лосеногих похотливых мужичков, а то и вовсе полулюдей-полуконей. Все пили из огромных рогов бражку не бражку, ухажёры хватали бабёнок за оголённые титьки, а те хохотали, весьма довольные грубыми ласками. Сотон с тоской припомнил себя на озере Хубсугул в компании горячих обозных девок. Как ему хотелось вернуться в дни молодости и ещё раз утонуть в жарких объятиях истомившихся без мужиков бабёнок, ощутить во рту полузабытый вкус вина, что хранилось у потерявшегося в пути обоза в огромных, называемых «дубовыми» бочках, ещё хотя бы раз испытать истому неутомимого в гульбе и любовных сражениях тела.
Он жадными глазами пожирал картинку за картинкой и так увлёкся, что не заметил, как в избе очутился маленький – ему по пояс – бородатый старичок с прозрачными глазками. Старичок висел в воздухе. Одет по зимнему-то времени он был более чем легко – в штаны блекло-голубого цвета, с медными заклёпками, обмахрившиеся и с заплатами на коленях. В руках старина держал беремя дров и шевелил в воздухе пальцами ног, словно бы направляя полёт.
Домовой Сенька, догадался Сотон.
Домовой швырнул поленья, не снижаясь, и те ровными рядами улеглись у жерла печки. Старина спланировал следом, выдвинул вьюшку, отворил заслонку и принялся забрасывать дрова под каменный свод. Щёлкнул пальцами, из его мохнатого кулака выскочил язык пламени. Поднёс огонь к шалашиком уложенным полешкам, они сразу же занялись. Загудело пламя, по комнате потянулся ароматный смолистый дымок.
– Как это ты огонь добыл? – спросил удивлённый гость.
– А зажигалкой, – охотно пояснил Сенька. Голос у него был неожиданно молодой и звонкий, словно его хозяин только притворялся старым. – Мне её сам Кос подарил за мои выдающиеся поэтические успехи. Я оду сочинил, хочешь, тебе прочитаю? – Не дожидаясь ответа, домовой завыл, закатив глаза и мотая косматой башкой. – Слушай и запоминай!
Зовётся фершал имем Кос,
Но глаз его отнюдь не кос,
А всякий скажет, глянув, впрямь,
Что взор евонный очень прям.
Он потому зовётся Кос,
Что не пропустит бабьих кос,
А увлечёт к себе в альков,
Уж, видно, баб удел таков.
И там заблудится девица,
А после очень удивится:
Почто да отчего на Коса
Все мужики взирают косо?
В поэтическом ударе Сенька взлетел и тюкнулся теменем в потолок. Рухнул вниз, раскланялся и спросил:
– Ну как тебе моя ода?
Во время чтения Сотон ощущал в голове непонятный гул, а в конце каждого куплета ощущал сокрушительный удар, будто кто лупил поленом по мозгам.
– О да, – только и смог сказать он и тут же рухнул в непроглядную тьму. Очнулся, когда поэтический вой возобновился:
– Не всем известно, что у Коса
Из носа катятся колёса,
И коли колко глянет Кос,
То бабы валятся в откос.
Ещё случается, что Косу
Вдруг принесут с покосу косу,
А он и рад, поскольку Кос
В носу развёл два стада коз.
Домовой взвыл от вдохновения, а гость – от тоски. Никак не мог взять в толк, о чём ведёт речь истопник.
– Ты понял, понял? – между тем добивался признания сочинитель неведомых слов и невероятного сказа.
– Ничего я не понял! – буркнул Сотон.
– Как же так? – огорчился домовой. – Я прочёл тебе свои самые заветные строки, запрещённые к декламации и тиражированию. За их обнародование меня всякий раз больно лупят поленом по умной моей голове. Но правду не задушишь, не убьёшь. Поэтический гений пробьётся, пусть завистник злобно смеётся. – Надрываясь, он проорал тонким, писклявым голосом:
– Витиям обузой
Не станет опасность!
Да здравствуют Музы!
Да здравствует гласность!
Сотон тупо таращился.
– Ты запомнил мой шедевр? – успокаиваясь, спросил автор.
– Нет.
– Слава КПСС, а то бы сболтнул ненароком, а меня после подвергли поэтической критике и зубодробительному разносу.
В комнате между тем стало заметно теплей, гость даже шубу снял и стал оглядываться, куда бы её пристроить. Сенька среагировал мгновенно.
– Дай поносить? – попросил он.
Выхватил шубу и влетел в рукава так, что застёжки оказались на спине. Чужая одёжка накрыла его с головой. Меховым комом, открывая башкой двери, домовой выпорхнул на мороз, Сотон не успел и слова молвить. Шубу было жалко, но гоняться за летучим проказником гость не решился: на улице холодно, да к тому же ещё и неизвестно – вдруг Сенька тоже старожил, великий колдун? Лучше не связываться.
Немного погодя в дверях что-то загремело, забухало, и в избу ввалилась огромная синеносая старуха с сосновым ящиком под мышкой. Одета она была в мешок с дырками, на ногах полосатые тапочки с ребристыми подошвами. Одна нога её была нормальной, а вторая костяной, как у скелета. Длинная седая коса свисала до пояса, на конце её бренчало бронзовое ботало.
– Фу-фу-фу! – принюхиваясь, сказала старуха замогильным голосом. – Русским духом не пахнет. Да ты здоров ли, батюшка? Или навроде меня – помер?
– Живой я, – гордо сказал Сотон, догадываясь, что видит упокойницу Семёновну.
– А чего ж тогда от тебя разит, как от дюжины трупов?
– Как это?
– Да просто воняет. Ты давно в бане-то в последний раз бывал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131