Вот и отдала бы вороне серьгу, небось не обедняла бы.
Не знаю уж, правильно сказала Орехьевна или нет. Но только если б за мной ворона летала, если б меня любила, я бы ей крошки хлебные сыпал и побрякушки дарил, а водой бы никогда не обливал. Но не меня полюбила ворона. Полюбила она жену Кольки-механизатора. Вот все-таки какая глупая бывает на свете любовь!
ЗАЯЧЬИ ТРОПЫ
Да что это такое! Куда ни пойдешь – всюду заячьи следы.
А в саду не то что следы – настоящие тропы натоптали беляки между груш и яблонь.
Стал я считать по следам, сколько зайцев приходило ночью в сад.
Получилось одиннадцать.
Обидно мне стало – всю ночь спал как убитый, а зайцы мне и не снились.
Надел я валенки и пошел в лес.
А в лесу заячьи тропы превратились в дороги, прямо какие-то заячьи шоссе. Видно, ночью беляки да русаки табунами тут ходили, в темноте лбами сталкивались. А сейчас ни одного не видно – снег, следы, солнце.
Наконец заметил я одного беляка. Он спал в корнях поваленной осины, выставив из-под снега черное ухо.
Я подошел поближе и говорю тихонько:
– Эй, вы!
Ухо черное высунулось еще немного, а за ним и другое ухо – белое.
Это другое ухо – белое – слушало спокойно, а вот черное все время шевелилось, недоверчиво склоняясь в разные стороны. Как видно, оно было главней.
Я шмыгнул носом – и ухо черное подпрыгнуло, и весь заяц вышел из-под снега.
Не глядя на меня, он боком-боком побежал в сторону, и только ухо черное беспокойно оглядывалось – что я там делаю? Спокойно ли стою? Или бегу следом?
Все быстрей бежал заяц и уже несся стремглав, перепрыгивая сугробы.
Ухо его черное замелькало среди березовых стволов.
А я смеялся, глядя, как мелькает оно, хотя уже и не мог разобрать – ухо это заячье или черная полоска на березе.
ПРОРУБЬ
Как только встал на реке крепкий лед, я прорубил в нем пешнею прорубь.
Круглое окно получилось во льду, а через окно, сквозь лед, выглядывала черная живая вода.
Я ходил к проруби за водой – чай кипятить, баню топить – и следил, чтоб не зарастала прорубь, расколачивал ледок, выросший за ночь, открывал живую речную воду.
Соседка наша, Ксеня, часто ходила к проруби белье полоскать, а Орехьевна ругалась на нее через стекло:
– Ну кто так полощет?! Тыр-пыр – и в таз! Нет, не умеют нынешние бабы белье полоскать. Ты полощи подольше, не торопись. К телевизору-то поспеешь! Вот я, бывало, раньше полоскала. Личико у меня от мороза – красное, руки – синие, а уж белье-то – беленькое. А теперь все к телевизору торопятся. Тыр-пыр – и в таз!
Как-то раз пошла вместе с Ксеней на речку дочка ее маленькая Наташка.
Пока мать полоскала, Наташка стояла в сторонке, а к проруби подходить боялась.
– Подойди, не бойся, – говорила мать.
– Не… не пойду… там кто-то есть.
– Да нету никого… кто тут есть?
– Не знаю кто. А только вдруг выскочит да и утащит под лед.
Отполоскали соседки свои простыни и рубашки, пошли домой, и Наташка все оглядывалась на прорубь: не вылезет ли кто?
Я подошел к проруби поглядеть, чего она там боялась, не сидит ли и вправду кто-нибудь подо льдом.
Заглянул в черную воду и увидел в воде два тусклых зеленых глаза.
Щука придонная подошла к проруби подышать зимним, звонким, свободным воздухом.
ШАПКА ДЯДИ ПАНТЕЛЕЯ
Всю зиму прожили вороны в грачиных гнездах.
А весной вернулись грачи. Тут-то и начался на старых березах крик да грай.
– Прочь! – кричали грачи.
– Это мы строили! – врали вороны.
В одном месте, над старым кладбищем, случился настоящий бой. Вороны и грачи сталкивались в воздухе – перья прочь!
– Правы грачи, – ворчал дядя Пантелей. – Вороны – воры. Вон как она, жизнь, устроена. Один – строил, другой – живет. Я – за грачей! Они любят свои старые гнезда. Вот я, например. Дай мне новую шапку – ни за что не возьму. Я к своей старой шапке привык. Так и грачи: Подавай им старое гнездо.
– Верно говоришь, Пантелеюшко, верно, – согласилась Орехьевна. – Только у тебя шапка и вправду на воронье гнездо похожа. Пора бы уж сменить.
– Ни за что! – кричал дядя Пантелей. – У меня новых шапок два сундука! Дети и внуки из города привозят. А на кой мне новая шапка? Да мне моя шапка дороже, чем гнездо грачу! Я в этой шапке сорок лет торчу! Я ее на голове сорок лет верчу!
ДОЖДЬ В МАРТЕ
Всю ночь держался мороз. За крыши держался, покрытые снегом, цеплялся за сосульки, да не удержался. Сорвался с крыши, укатился в северные овраги.
И сразу потекло все кругом – потекли сосульки, поползли с крыш снежные шапки. Появилась оттепель.
В поле снег пока не поплыл, но вздрогнул и вздохнул. А в лесах закапали с елок мутные капли – настала мартовская капель.
Только облака мартовские, еще серо-снежные, еще ледяные, не таяли никак, держали в себе холод, равнодушно плыли над подтаявшей землей.
«У вас там тает, а нас это не касается. Мы – облака морозные, зимние».
Но тепло от земли тянулось к облакам, и понемногу закапало с их краев пухло-серых. Начался пухлый и серый дождь.
– Ох, косточки ноют, – говорила Орехьевна. – Ох, ломят. К весне и я растаю вместе со снегами. Растаю, растаю, как снегурочка.
– Какая уж тут снегурочка! – смеялся я. – Самая настоящая Бабушка Мороз.
– Не говори, аньдел мой, не смейся. Что-то на сердце тянет, что-то там тает, чего-то не хватает.
– Эй, Орехьевна! – крикнул с улицы дядя Агафон. – Поедешь на рынок-то?
– А как же, аньдел мой? Картошку-то надо продавать! Иди-ко помоги мешки таскать.
Загрузили мы в сани два мешка картошки, отправилась Орехьевна на рынок в район.
– Ох, тает все, тает, – говорила Орехьевна. – Вот и мы с тобой скоро растаем. Растаем, растаем, Агафоша.
Не спеша тянула Тучка сани по раскисшей дороге, а навстречу им промчался конь именем Гром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53