Иглы — в задницы санэпидемстанций! Кокаин — дерьмо! Ломки — хуже тасок! Травка — наш шмаль! Плану — да, Госплану — нет!
Ноги оратора были широко расставлены, как у моряка во время качки. Он крепко двумя руками держался за микрофон, как за якорь. Одну руку с растопыренными пальцами он, как трибун и певец, простер вперед. С каждой фразой голос его нарастал, как милосердие в речи пастыря.
Сегодня мы вместе. Сегодня мы едины, как никогда. С нами группы «Дно прорвало», «Электрические глисты», «Пот, слезы и перхоть». Из Питера нас поддерживают «Глаз в стакане холодной воды» и «Оральный кодекс». В Киеве за нами идут «Безопасный кекс» и «Кошкин дом». С нами «Общество противников геморроя», нас поддерживает «Общество глухих». Со всех концов страны в нашу поддержку стучат барабаны, наливаются металлом электрозвуки и надрываются усилители. Возродим славу отечественной мотоциклетной промышленности! Титомиру — мир! «Кармену» — здоровенных ворон! Мадонне — непорочное зачатие! «Металлике» — украинское гражданство! В прошлом осталось тотальное давление госаппарата на кибернетику, джаз и рок. Согнем силовые структуры в рог изобилия! «Кобре» и «Беркуту» — место в зоопарке! Свободу выбора инструмента и силы звука! Пролетевшие всех стран, соединяйтесь! Долой фарфоровые зубы, железо в рот каждому! Выкинуть из школьной программы домоводство, Тургенева и квадратный трехчлен! Амнистию всем заключенным! Упразднить эрогенные зоны! Принять в парламенте закон о запрете преступности! Широкую автономию сексуальным меньшинствам! Сало — в рестораны мира! Каждому гражданину — по продовольственной корзине! Хватит развращать народ голой правдой! Да здравствует…
Тут Мармышников опять неудачно взмахнул рукой, отцепился от микрофона и, высоко взмахнув ногами, рухнул головой вниз. Сочтя этот пируэт за эффектную концовку речи, музыканты выразили восторг всеми мыслимыми и немыслимыми звуками и стали наливать. Нильский подоспел первый и помог оратору подняться.
Слушай, приятель, а насчет коллекции ты врешь, — погладив Сан Саныча по щеке, категорично заявил пришедший в себя Мармышников. — Ты мне мозги не пудри, уже не тот завод. С такими вещами не шутят. Это тебе не сало, а рок. Врешь ты все!
Усмири гордыню, Сан Саныч, — вещал низким голосом Станиславский, помахивая, как кадилом, трубкой Боброва. — Если высоко взлететь, то могут не заметить. Ты, как фиалка рядом с дерьмом, работаешь на дешевом контрасте. Или ты нас не уважаешь, или просто врешь.
Кто рвет? Я рву… то есть вру? — взвизгнул Нильский, поддерживаемый Мармышниковым. — Слышишь, Петя, он сказал, что я вру.
Я не Петя, но я с ним согласен, — сказал металлист, подмигивая братве нетрезвым глазом.
Что ты понимаешь в искусстве? — крикнул Нильский и махнул в сторону Мармышникова сушеной воблой, задев при этом Костю.
Его надо оштрафовать за издевательство над животными! — закричал диким голосом Станиславский. — Он ударил меня живой рыбой!
Только не надо ля-ля. Она соленая, — сказал Нильский, уставившись на рыбу. Та моргнула ему глазом. Сан Саныч понял, что больше ему пить нельзя.
Ах, так! Дайте мне деньги на такси и ждите, — шатаясь на нетвердых ногах, провозгласил обидевшийся Сан Саныч.
Через час Нильский вынимал из потрепанного картонного ящика дорогие реликвии. Здесь был клочок пожелтевшего письма без конверта, написанного левой рукой Пола, и старые носки Жоры, казалось, еще хранившие запах Ринго Стара; три струны с гитары Леннона и несколько подписанных фотографий; две футболки с автографами и шотландский рожок; две пары темных очков совершенно устаревшего покроя и пожелтевшая зубная щетка; чехол для гитары, клетчатый плед и макет электрогитары; расческа и пара зажигалок; дилетантские рисунки и зубная паста со сроком годности до 1962 года. Все вещи принадлежали великим ливерпульцам. А на раскладном ноже было выгравировано: 1960 г.
Вещи были оставлены под слово Боброва для того, чтобы в течение трех дней все могли прийти, посмотреть, потрогать и понюхать.
Сам Мэтр, потешавшийся над молодой публикой, взял пару вещей на экспертизу. Каково же было его удивление, когда анализ бумаги, тряпья и зубной пасты показал их принадлежность к началу шестидесятых. Хотя это ни о чем еще не говорило, но с этого дня в сознании музыкантов произошел перелом.
Сигналом к началу распродажи послужил поступок юного музбомондовца с длинным не запоминающимся именем. Вследствие какой-то сложной системы взаиморасчетов, Мармышников перевел долг Нильского на юного музыканта. Когда последний вошел в очередной виток финансовых трудностей и предъявил Нильскому счет, тот, сославшись на полное отсутствие денег, предложил продать одну из вещей коллекции. Молодой музыкант принял под расчет трусы Леннона, исполненные в виде английского флага. На следующий день остальные кредиторы навалились на Сан Саныча. Нильский категорически заявил, что не будет продавать вещи задаром, и поднял цены. Прощаясь с каждой реликвией, Нильский рыдал, как над могилой бабушки. Его плач был безупречен. Кредиторам пришлось доплатить, но они были рады, что хоть как-то вернули часть своих денег. Когда счастливыми обладателями реликвий стали с пяток бомондовцев, то остальных охватило чувство утраченной возможности. На Нильского посыпались заманчивые предложения, но он неожиданно стал непреклонен и прекратил распродажу. Ажиотаж подскочил еще больше. Вещей было мало, и ставки росли на глазах. И тогда Остап дал добро на резкую распродажу. Расценки были сложены, и товар выставлен. Нильский, несмотря на то, что никак не мог выйти из глубокого запоя, крепко держал цену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150