Все это общество собиралось отпраздновать день ее рождения. В это утро леди Бересфорд, разговаривая со священником, сказала: "Знаете, ведь мне сегодня исполнилось 48 лет". – "Нет, вы ошибаетесь, – возразил он, – вам только 47 лет; я помню, как однажды у меня с вашей матерью был спор по этому поводу; я послал тогда за метрической книгой и теперь могу смело уверить вас, что вам сегодня исполнилось не 48, а 47 лет". – "Вы, значит, подписали мой смертный приговор, воскликнула она, – оставьте меня, пожалуйста, мне недолго осталось жить, а многое еще нужно привести в порядок. Пришлите мне немедленно мою дочь и сына". Священник исполнил ее желание – он сразу же послал сэра Маркуса и его сестру к их матери и велел передать архиепископу и некоторым другим знакомым, что праздник отложен. Когда дети леди Бересфорд пришли к ней, она встретила их следующими словами: "Милые дети, имею сообщить вам перед смертью нечто очень важное. Вам известно, какая сердечная дружба существовала с ранней молодости между мной и лордом Тайроном. В тяжелом состоянии сомнения мы дали друг другу обещание, что тот, кто первый из нас умрет, должен, если возможно, явиться другому и объявить, которая религия угодна Всевышнему. Однажды ночью, много лет спустя после этого обмена обещаниями, я спала в Гилль-Галле, как вдруг проснулась и увидала лорда Тайрона, сидящего на краю кровати. Я закричала и старалась разбудить мужа, сэра Тристама, но тщетно! "Лорд Тайрон, – сказала я, – скажите, зачем вы здесь и как попали сюда ночью?" "Разве вы забыли наше обещание, данное друг другу в ранней молодости? Я умер во вторник в четыре часа. Мне позволено было явиться вам, чтобы уверить вас, чтв существующая христианская религия истинна и ведет нас ко спасению. Мне также разрешено объявить вам, что вы беременны и родите сына, что сэр Тристам проживет недолго, вы вторично выйдете замуж и умрете от последствий родов 47 лет от роду". Я просила его дать мне какое-нибудь доказательство своего посещения, чтобы, когда настанет утро, я не сочла бы это сном. Он раздвинул занавески моей кровати и зацепил их за железный крюк каким-то совсем необыкновенным образом. Мне этого было мало; тогда он написал свое имя в моей записной книжке, но и этого мне было недостаточно; тогда он взял меня за руку повыше кисти; рука его была холодна, как мрамор, и от ее прикосновения жилы и нервы моей руки омертвели и засохли в этом месте.
"Пусть, пока вы живы, никто не увидит этого места на руке вашей", – сказал он и исчез. Пока я говорила с ним, я была спокойна, но, когда он исчез, мной овладели сильное волнение и страх; на лбу выступил холодный пот. И я опять старалась разбудить мужа, но напрасно. Я расплакалась; слезы облегчили меня, и я крепко уснула. Утром отец ваш встал, не разбудив меня; он не заметил странного положения занавесок кровати. Начав одеваться, я поспешила достать из коридора метлу, с помощью которой, с великим трудом, отцепила занавески, боясь, что необыкновенное их положение возбудит удивление и расспросы домашних. Руку свою я повязала черной лентой и спустилась к завтраку, волнение мое было, однако же, всеми замечено…
Когда я умру, милые дети, то я хочу, чтобы вы одни развязали черную ленту и увидали, в каком виде моя рука".
Затем леди Бересфорд попросила, чтобы ее оставили одну и дали бы ей собраться с мыслями. Дети ее удалились, оставив при ней сиделку, которой было приказано тотчас уведомить их, если в положении больной явится какая-нибудь перемена.
Через час прозвонил колокольчик, и дети поспешили в спальню матери; все уже было кончено. Сын и дочь опустились на колени у кровати, и леди Риверстон развязала ленту на руке матери; действительно, как и говорила леди Бересфорд, и жилы и нервы в этом месте совершенно высохли.
РАССКАЗ ОДНОГО СЛУЖИТЕЛЯ
"30 сентября 1891 года, – пишет г-ну Стэду священник маленького прихода в окрестностях Лондона, – меня пригласил к себе один из моих прихожан, лежавший на смертном одре. Он уже несколько лет страдал грудной болезнью. Я исповедал его и, посидев у него некоторое время, ушел, обещав причастить его на следующее утро.
До моего дома было мили две расстояния, и я прошел их совершенно незаметно. Когда я вернулся домой, сумерки еще не наступили; велев служанке приготовить мне чай, я сел читать газету. Не успел я развернуть ее, как вдруг совершилось нечто удивительное: стена, против которой я сидел, как будто совершенно исчезла, и я совершенно отчетливо и ясно увидел бедняка Джона, того самого больного, которого я только что исповедал, лежавшего на своей убогой постели. Джон вдруг сел на постели и устремил на меня пристальный, молящий взгляд. Я видел его так же ясно, как газету, которую только что держал перед собой. Я был изумлен и поражен до крайности, но не испугался нисколько. Я сидел и смотрел на видение, по крайней мере, пять секунд; потом оно стало постепенно исчезать, как будто таять в воздухе, и, наконец, передо мной снова появилась стена, а видение пропало совершенно.
На следующее утро, когда я вошел в церковь для совершения богослужения, ко мне бросилась жена Джона и с громким плачем воскликнула:
– О, отец мой! Сердце мое разбито, разбито! О, отец мой! Джон умер! Умер так неожиданно! Полчаса после вашего ухода он сел на постели и говорит мне:
– Молли, отец ушел?
– Господи, Джон, да ведь ты же сам простился с ним!
– Да-да! Но мне так худо! Ах, как я хочу его видеть! Я умираю! Пусть он отслужит по мне мессу. Не забудь, Молли, скажи это отцу…
И, с вашим именем на устах, он откинулся назад и умер".
Джон умер от разрыва сердца.
"Чтобы вы поверили моему рассказу, – прибавляет пастор, – даю слово, что я написал одну только чистую правду и что в качестве служителя церкви я никогда не позволил бы себе забыться до такой степени, чтобы распространять ложные сведения".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120