С «Тигром» дело обстояло по-иному. Еще при поимке он успел принять яд и вряд ли останется в живых. Когда Дэвис лежал на полу со связанными руками, около него дежурил Гаврилов. Арестованный попросил закурить. Тяжелая рана, жалкий, затравленный вид Дэвиса — все это смягчило Гаврилова. Он достал из пачки «Беломорканала» папиросу и вложил ее в зубы лежавшему. Но Дэвис выплюнул ее и показал глазами на боковой карман своего пиджака. Удивляясь барским замашкам поверженного врага, Гаврилов вытащил портсигар, в котором оказалась единственная сигара. Ничего не подозревая, он вложил сигару в зубы Дэвису, а десять минут спустя «Тигра» пришлось срочно отправить в больницу: сигара была отравлена.
Майор Вергизов и капитан Смирнов решили обсудить обстановку с полковником.
Решетов распахнул форточку. Струя свежего воздуха ворвалась в комнату.
— Ну? — полковник внимательно посмотрел на офицеров. — По-прежнему безрезультатно? — Он раскрыл и пододвинул товарищам портсигар.
— Почти так, Михаил Николаевич, — подтвердил Вергизов. — Решили с вами посоветоваться. Из показаний Белгородовой выяснилось кое-что о ее действиях по номерному заводу. Больше ничего добиться не удалось.
— По всему видно, что Белгородова многое знает, — заявил капитан Смирнов, — но говорить наотрез отказалась. Она впала в какую-то апатию. Порой кажется, что перед тобой не живой человек, а мумия. Единственное, что вызывает у нее интерес, это упоминание о матери. При имени матери выражение лица становится осмысленным, и она охотно отвечает на все вопросы, касающиеся их отношений. Но стоит только заговорить о деле и Белгородова тотчас же замыкается в себе. У меня такое впечатление, — после небольшой паузы продолжал Смирнов, — что ее гложет какая-то тоска, что-то угнетает! Нужно вывести Белгородову из этого состояния, но как?
— Может быть, бесчеловечность поступка с матерью грызет ее совесть, — предположил Вергизов. — Возможно, в ней проснулось чувство дочерней любви? Не устроить ли нам свидание Белгородовой с Панюшкиной?
— Этого делать не следует, Василий Кузьмич, — возразил Решетов. — Я вчера навестил Панюшкину. Состояние ее здоровья внушает серьезные опасения. Опять бередить раны? Нет, — решительно добавил он, — нельзя рисковать ее здоровьем. По крайней мере сейчас не следует тревожить ее.
Наступила продолжительная пауза. Было слышно только чириканье воробья, усевшегося на открытой форточке.
— Когда вы проводите очередной допрос? — прервал молчание Решетов.
— Сегодня, в семнадцать часов.
Решетов задумчиво посмотрел на часы.
— Вот что, товарищ Смирнов, я буду присутствовать на допросе, — предупредил он и отпустил офицеров.
Решетов быстро прошел по коридору, свернул направо, спустился в помещение, служившее местом предварительного заключения, и без стука открыл дверь в комнату допроса.
В углу хорошо освещенной комнаты сидела Лидия. Напротив, за столом — капитан Смирнов. Он выговаривал что-то Лидии, безучастно глядевшей в одну точку. Решетов кивнул Смирнову, приглашая продолжать следствие.
Смирнов продолжил допрос:
— За что вы, собственно говоря, цепляетесь? Что вы знаете о Советской России, кроме тех злобных выпадов, которые вы слышали от своих хозяев? Неужели за все эти месяцы вы ничего не увидели, не разобрались ни в чем? Ради чего вы упорствуете? Кого защищаете? Почему вы так упорно отказываетесь дать сведения о людях, пославших вас, о сообщниках?
Лидия уставилась в пол и не подымала глаз. Это вывело Смирнова из себя. Всегда спокойный, педантично вежливый, он вдруг вскочил со стула и в сердцах сказал:
— А, да что с вами разговаривать! Разве у вас есть какие-нибудь чувства? Вы просто покорный холуй своих подлых хозяев, женщина без роду, без племени!..
Лидия вся съежилась, дико озираясь. Потом вдруг выпрямилась, лицо ее исказилось.
— Без роду, племени… А что вы хотели? Сами… сами во всем виноваты… — бессвязно выкрикивала она — Отняли мать, зверски замучили отца… Не нужно мне, ничего мне не нужно… — И Лидия разразилась рыданиями.
Решетов переглянулся со Смирновым, сделал знак прекратить допрос и покинул комнату.
Полковник Решетов не сомневался, что кроме, Белгородовой и Дэвиса, есть еще кто-то. Он, этот «неизвестный», очевидно, находился в резерве, может, даже без особых прав, но готовый по первому сигналу включиться в действие. Кто он? Где он сейчас? На все эти тревожившие Решетова вопросы могла ответить только Белгородова. Но она упорно молчала.
Решетов видел, что это не обычное тупое упорство, продиктованное страхом перед возмездием. Скорее всего — смятение чувств, утрата веры в то, что она делала до сих пор, а отсюда и полная апатия, равнодушие ко всему и даже к жизни. Как вывести ее из этого состояния? Неожиданная вспышка Лидии на последнем допросе, все, что она говорила в приступе гнева, навело Решетова на важную мысль. Он вспомнил: на одном из предыдущих допросов Белгородова заявила, что только сейчас понята всю безрассудность своего поступка. Пробыв в СССР столько времени, не вызывая, как ей казалось, ничьих подозрений, она твердо была убеждена в своей полной безопасности. Меньше всего она могла опасаться горячо любившей ее матери. То, что именно мать разоблачила ее, вызвало в ней бурю чувств и сомнений. Она увидела, что здесь люди в совершении своих поступков руководствуются совсем иными побуждениями. Чувство совести и гражданского долга здесь неподкупны.
После того, как Решетов побывал на следствии, он вызвал Костричкина. Костричкин вошел в кабинет в тог момент, когда Решетов заканчивал телефонный разговор с Москвой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111