– Ну что ж. – Он с трудом расправил грудь, расслабил сведенные судорогой мышцы. – Ты действительно не желаешь пожертвовать материнством ради таланта?– Сарио, я хочу детей.– Это наши сородичи хотят, чтобы ты хотела детей.– Дело не только в этом.– Только в этом, не спорь. Тебе внушили мысль о детях, чтобы не ломать голову, как быть с твоим талантом.– И с моим Даром? – Она улыбнулась и покачала головой. – Сарио, скажи, ты можешь передать свой Дар по наследству?– Не могу, благодарение Матери и Ее мудрости. – Он поцеловал пальцы, коснулся ими груди. – Не хочу иметь никакого отношения к детям. Не хочу учить сопляков, хочу только писать картины.Она долго всматривалась в его лицо, взвешивала слова, тон.– Эйха, наверное, это и к лучшему, – сказала она безрадостно. – Из тебя бы не получился хороший отец.Этот вывод показался ему совершенно необоснованным.– Правда? С чего ты взяла?– Мужчины, которые грубо ведут себя с детьми, редко становятся хорошими отцами. Правда, грубость бывает напускная; некоторые любят детей, просто стараются не показывать этого.– Бассда, Ведра! Я пришел писать твой портрет, а не обсуждать проблемы отцовства. – Он жестом велел Сааведре подняться. Раздраженно попросил:– Встань, граццо.– Я устала. – Она и впрямь выглядела утомленной. – Хочу посидеть, отдохнуть. Пиши пока что-нибудь другое. Лампу, или графин, или фрукты. Они не будут жаловаться на усталость.– Бассда, – пробормотал он. – Матра Дольча, ты испытываешь мое терпение.– А ты будь художником алла прима, – предложила она; голос ее был елейным, а слова ироничными. – Что тебе стоит? Ты ведь у нас гений, а у гениев принято делать шедевры на одном дыхании. Возиться над картиной месяцами – это удел посредственности.Он шумно втянул воздух в легкие, чтобы обрушить на нее гневную тираду, и вдруг обнаружил, что Сааведре уже не до него. Она прислушивалась к шагам за дверью.Игнаддио. Ну конечно. Пришел подтвердить слова Сарио, что для художников дети – обуза.– Ведра, – позвал Игнаддио. – Ведра, тебе надо идти.– Идти? Куда? – Сарио метнул в Сааверду яростный взгляд. – Нет, ты останешься! Будем работать, хватит с меня твоих… Игнаддио просунул голову в комнату.– Сожалею, Верховный иллюстратор, но ее зовет герцог. Он ждет во дворе у фонтана.– Матра Дольча! – Со стула взметнулся вихрь розовых юбок и черных вьющихся локонов.– Мердитго! – проворчал Сарио, когда она выбежала за дверь. Он зло посмотрел на Игнаддио, на кисть, на картину. – Я до скончания века не напишу этот проклятый портрет, если эта парочка не успокоится.– Можно глянуть? – спросил Игнаддио.– Нельзя глянуть! Я никому не позволяю смотреть на незаконченную работу.– Но ты же сам обещал, что после наброска…– Бассда! Не доводи меня. – Он махнул рукой. – Ступай, найди Диегу, должно быть, она в прачечной. Передай, что я ее зову, граццо. У меня к ней дело.Игнаддио округлил глаза.– Но… я думал, ты не можешь…– Что я не могу? И какое тебе дело, что я могу, а чего не могу, что я вправе хотеть, а чего не вправе?– До'нада, – растерянно пробормотал Игнаддио.– Вот уж точно, До'нада. Адеко, уходи. Пришли ко мне Диегу. И не вздумай возвращаться, а то я не буду смотреть твои работы.Он и не собирался смотреть работы Игнаддио; быть может, именно поэтому угроза возымела действие. Игнаддио скрылся с глаз, не Сказав ни слова. * * * Из маленького сада под увитыми виноградом арками Сааведра прошла в центральный внутренний двор и застыла как вкопанная. В двух шагах от нее стоял Алехандро; не сводил глаз с фонтана и не ведал о том, что она рядом, – журчание и всплески струй заглушали ее шаги. Его профиль был столь изящен, столь восхитительно четок, что ей захотелось сейчас же, не медля ни секунды, начать новый портрет. Раньше она писала его анфас или в три четверти – как-то в голову не приходило, что полный, как на монете, профиль вполне достоин воплощения на холсте. Высокий лоб частью скрыт расчесанными прядями (волосы все еще вьются, хотя он уже не ребенок), нос прямехонек (счастливчик – сколько мужских носов было сломано на занятиях борьбой и фехтованием!); точеная выемка между ноздрями и верхней губой, чувственные губы (Сааведра слегка покраснела при мысли, что лучше всех знает об этом). В меру выступающий подбородок свидетельствовал об упрямстве, но также и о волевом характере. Выступающий подбородок гораздо выразительнее скошенного, довершила свои размышления Сааведра.Она направилась к Алехандро. Под ногами захрустел гравий. Герцог обернулся; профиль исчез, но Сааведру это не огорчило. В любой позе он был красив, любой его жест годился для портрета. И то, как он вскидывал голову, и то, как дергал уголком рта, и то, как взмахом широкой ладони прекращал спор, к которому внезапно утрачивал интерес, – пусть даже сам этот спор и начал.Одарив ее своей знаменитой улыбкой (той самой – с изъяном), он шагнул навстречу, взял ее за руки. Брызги попали ему в лицо, а затем и ей и смешались в миг поцелуя. Но вдруг его улыбка исчезла, лицо стало серьезным, и Сааведра поняла: он пришел не потому, что соскучился.Она села на изогнутую скамейку перед чашей фонтана и потянула его за рукав. Алехандро сел рядом.– Что-нибудь случилось? Он не пытался увиливать.– Каса-Варра. Я должен туда ехать.– Что это? – Она напрягла память. – Никогда не слышала. Он царапнул каблуком по каменной плите, зацепил ее, надавил, словно хотел выковырнуть.– Один из наших загородных особняков. Мы с отцом туда выезжали на лето, когда у него было не слишком много дел. – Он тяжело вздохнул – воспоминания об отце причиняли боль – и ковырнул плиту еще сильнее. – Сейчас там моя мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118