Должно быть, в краски подмешивают не только слюну и пот, хотя Сарио не упоминал о других ингредиентах.У мужчин – свой мир. Тайный. Однажды в детстве Сарио приподнял перед ней завесу этого мира, а теперь – снова… И она знает больше, чем другие женщины. Намного больше. Слишком много. Но меньше, чем знает Сарио.Впрочем, так и должно быть.– Матра, – прошептал он. – Номмо Матра эй Фильхо… Теперь испугалась она.– Если ты перестанешь…– Не могу!– Если ты перестанешь писать…– Не могу!– Если ты навсегда бросишь живопись…– Я скорее умру, чем брошу живопись!Она содрогнулась. Сарио знал больше, чем она, но не мог отрицать, что ее страшная догадка верна.– А я брошу, – тоскливо молвила она. – Женская доля… Мы учимся, пишем, а потом бросаем. Надо рожать детей. Мне, видно, не судьба стать художником, вот я и брошу. Дольше проживу…– Ведра, бассда! “Нет, не хватит”.Ей надо было выговориться, все вынести на свет – чтобы увидела не только она, но и Сарио.– А ты будешь писать, и твоя Луса до'Орро будет гореть ярче всех, и ты умрешь. – Она устремила на картины невидящий взор. – Раймон тоже скоро умрет. Все вы умрете слишком рано, все Одаренные Грихальва.По его худощавому телу прошла судорога.– Я не перестану. Не могу. Бросить живопись? Лучше умереть…– Так и будет. Ты умрешь. – Она запоздало спохватилась: нельзя было этого говорить.Сарио схватил ее за плечо, оттолкнул и зашагал к выходу. Он не хотел ее оскорбить, просто был настолько потрясен, что мог лишь уйти, втянув голову в плечи и шаркая. Сааведра проводила его взглядом, а затем повернулась к картинам семинно Раймона.– А если… – произнесла она, вся дрожа, – если я их уничтожу, как Пейнтраддо Томаса, долго ли он проживет? Не умрет ли на месте?"Наверное, я и Сарио переживу”, – подумала она. В роду Грихальва женщины, не пишущие картин, живут намного дольше Одаренных мужчин.Представить мир без Сарио было свыше ее сил.«А он может представить себе мир без меня?» * * * Фуэга Весперра. Языческий месяц, языческий праздник с языческими обрядами… Старик отгородился собственными обрядами и ритуалами, отдался другому празднику, в честь истинного бога Акуюба, Отца Небес, Владыки Златого Ветра. Богомерзкое торжество нечестивцев непременно возмутит Акуюба – в этом старик не сомневался. А потому решил сделать все от него зависящее, молиться изо всех сил, чтобы умерить силу тайра-виртской непочтительности к Всевышнему.В узорном тза'абском шатре, ютящемся среди каменных па-лассо, лепнины с ликами святых, кирпича и каменных плит сокало (О душный, тесный город, поработивший и солнце, и землю, и ветер!), старик возился с засовом ларца из навощенного и отполированного терна, сверкающего бронзовыми уголками и шляпками гвоздей. Узловатые, скрюченные пальцы (Проклятая сырость! О, где ты, сушь любимой Пустыни!) слушались плохо, и тза'аб провозился дольше, чем рассчитывал. Наконец скрипнул засов, и он поднял крышку.Под ней лежал зеленый шелк, придавленный по краям стеклянными и золотыми гирьками и присыпанный амулетами. Здесь было все, чем богата магия тза'абов: сухие веточки пустынной ракиты для Чистоты и Неприкосновенности, хрупкая сеточка из кресса для Надежности и Силы, листья лимона и падуба и щепки пальмовой сердцевины – Здоровье, Предвидение, Победа. Стараясь не просыпать и не повредить их, он поднял и отложил в сторону шелк, а затем вынул тубу из Тонкой, превосходно выделанной кожи цвета слоновой кости, – в ларце таких туб было несколько.Он размотал золотые проволочки и снял крышку; она повисла на одной из проволочек. Потом старик зацепил ногтями и извлек пергаментный свиток. Он источал слабые запахи гвоздики, кедра и жимолости, символически связанные с Акуюбом: Волшебная Энергия; Сила и Духовность; Божественная Любовь.В Тза'абе Ри священные тексты хранились не столь бережно. Но то было в годы жизни Пророка, в годы мира – тогда дивно расписанные страницы можно было безбоязненно содержать в кожаном переплете… Времена изменились, грянула война, и теперь Кита'аб (вернее, то немногое, что от него осталось) лежит в шатре одинокого старика посреди вражьего стана. Драгоценная Книга в окладе из кожи, золота и драгоценных камней погибла, осталось лишь несколько пергаментов, – иные порваны, опалены, испятнаны праведной кровью тза'абов. Аккуратно скатанные, они хранятся в заколдованных кожаных тубах, а тубы – в ларце из терновых дощечек, скрепленных бронзой и верой.Старик не ведал о судьбе оклада. Но был уверен, что враги содрали золото, вылущили драгоценные камни. Кожа, наверное, сгорела; в тот день многое трещало и корчилось в огне, даже человеческая плоть. В тот день изменник Грихальва внезапно напал на караван и отнял у Тза'аба Ри – у всех его мужчин, женщин и детей – самую драгоценную книгу, самое святое и мудрое учение Благословенного Акуюба, оставленное им в чернилах, рисунках, словах такой силы, что лишь избранным дозволялось их видеть.А остальные, конечно, получали божественные откровения в святилищах – из уст слуг Пророка.Сколько потеряно страниц, сколько текста… О Акуюб! Сколько волшебства… Но осталась сила, и остался член Ордена, один из тех, кто сподобился постигнуть тайную науку Аль-Фансихирро.Старческие губы дрогнули, растянулись в умиротворенную, благодарную улыбку. В живых остался только он, но и этого достаточно, ибо один способен научить второго. Разве важно, что родной народ осудил его за поклонение “бессильному” богу, за служение святому, которому не хватило смелости наложить на себя руки? Разве важно, что он – изгнанник, отверженный в законных пределах своей страны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118