И они соединились. И Небесная Охотница родила двух братьев-близнецов.
И сказала она своим сыновьям: «Спуститесь на Землю и прогоните злобного духа назад, в Великую Тьму, в Предначальную Бездну.
Чтобы ваша мать могла вернуться на свои Черные Луга, чтобы отец ваш вернулся на свои Лазурные Поля.
Чтобы люди перестали блуждать во Тьме, нашли свою тропу, вспомнили свое имя…»
Многое рассказывал Армер о подвигах братьев-близнецов. И о том, как злобный дух все же внушил им рознь и вражду и один брат убил другого. И о том, как, раскаявшись, пошел он к своему отцу, и похитил корень жизни, и оживил своего брата. И о том, как был изгнан злобный дух, и их родители вернулись на свои небесные луга. А люди огляделись и увидели, что, блуждая во Тьме, пришли они в дальние края, в незнакомые места. И братья дали им эти земли и наделили их новыми именами. А потом ушли на Черные Луга, к своей матери… – А увидеть их можно? – спросил Нагу. – Да. Погодите, отвеселятся Снежницы, уляжется вьюга, прояснеют Черные Луга, – и я вам их покажу.
И вот они стоят втроем на окраине стойбища, под открытым небом. Нет Небесной Охотницы, ушла на свидание со своим Огненным Мужем (так говорят дети Волка). Льется свет Небесной Тропы, искрится снег в его сиянии…
– Вон они, Небесные Братья, давшие нам в Прародители Серого Волка, – говорил Армер, указывая на две яркие звезды.
Нагу запрокидывает голову, и видит, как один из братьев подмигивает ему, и слышит совсем рядом дыхание Аты. И вдруг на какой-то миг ее холодная щека касается его щеки.

Глава 3 АТА
1
И было еще одно, навсегда отделившее Нагу-подростка от малыша Волчонка. Главное. То, от чего чужое стойбище мало-помалу стало казаться ему едва ли не милее своего, родного.
Ата! С того самого мига, когда Нагу ощутил, как прикосновение, ее взгляд, увидел ее мягкие губы, дрогнувшие в неуверенной улыбке, все переменилось. Да, вот так, сразу, изменился и мир вокруг, и он сам. Уже тогда, за первой трапезой под кровом колдуна детей Волка, он понял вдруг, что не глазами замечает даже – чувствует каждое ее движение, помимо своей воли, помимо желания. И что это очень, очень важно. Самое важное. И что так оно и будет впредь: он, Нагу, и отвернувшись, будет видеть эту незнакомую девочку.
Понимал ли Нагу тогда, что с ним происходит? Не очень. Он знал твердо: такое недостойно мужчины; недостойно будущего сына Тигрольва. Сын Тигрольва, бесстрашный охотник на самых могучих зверей, не может унижать себя перед женщинами; никогда и ни за что на свете. Мужчина должен кормить тех, кто рожает ему сыновей, должен о них заботиться. И наказывать, если нужно: он – сильный, он – главный. Так учил его отец; так учила его сама жизнь в родном стойбище. И что же теперь, все это насмарку?
Получалось: он, будущий охотник великого Рода, оказался слабее какой-то девчонки. И самое страшное: ему это приятно. И самое досадное: она словно и не замечает того, что с ним творится. Первое время порой просто хотелось дать ей хорошего тумака. Да нельзя: здесь это не принято, он быстро понял. И еще понял потом: хорошо, что нельзя. Ведь по-настоящему-то ему защищать ее хотелось, а вовсе не обижать. Защищать от кого угодно: от хищников (даже от своего брата тигрольва), от лесного пожара, от чужаков, жаждущих крови… Уж не потому ли он и взялся за лук, чтобы не оплошать при случае? Сколько раз в полусне, прислушиваясь к легкому дыханию давным-давно спящей Аты, Нагу воображал, как его меткая стрела впивается точно в глаз невесть откуда взявшемуся Вурру — громадному медведю, о котором он слышал у общих очагов, из рассказов бывалых охотников. Как падает замертво, сраженный его дальним выстрелом, чужак-убийца, уже занесший над ней свой костяной окровавленный кинжал. Как… Да что там вспоминать? Дурачок он был, сущий дурачок…
Ата, тихая, ласковая Ата, – казалось, она и вправду ничего не замечает. С ним – как с Армером, как со всеми. Лишнего слова не скажет, только по делу: «Нагу, не поможешь мне лошадиную лопатку разделать?» Или: «Ой, у тебя на рубахе дыра. Можно, я зашью?» А посмотрит – словно по щеке погладит, так, что он только глаза опустит и покраснеет…
Вот уж чему действительно пришлось учиться – говорить с Атой и не краснеть. Первое время язык не поворачивался, чужим становился и звуки какие-то странные издавал: то хриплые, то писклявые. С Армером больше говорил – для Аты. Потом ничего, привык понемногу. Когда стал понимать: не смеются и смеяться не будут.
Самым невероятным было поведение ребят. Уж кому, как не им, сверстникам, казалось бы, поднять на смех глупого чужака, робеющего перед совсем чужой девчонкой? А они и не думали насмешничать, словно ничего стыдного в этом нет, словно так оно и должно быть. Йорр, бывало, скажет: «Эй, Нагу! Мы за хворостом. Скажи своей Ате, хочет – пусть с нами идет». Или предупредит: «Завтра пусть твоя Ата с девчонками остается. У нас свои дела».
«Твоя Ата». Вначале Нагу чуть ли не вздрагивал от этих слов, краснел. А потом понял, что никакая это не издевка, что такое для них, волчат, в порядке вещей, и стало радостно слышать: «Твоя Ата». Тем более что заметил: ей это тоже нравится.
Что-то на них нашло в тот день. Быть может, солнце после многодневной хмари, и ослепительно синее небо, искрящийся снег под елями и на их темно-зеленых лапах.
Забыли в то утро, что они – старшие из младших, почти взрослые; возились в снегу, как малышня, с визгом и хохотом, катались по обледенелому склону, в сугробах друг друга купали. Потом, все еще смеясь, отряхивали друг друга. Йорр, сбивающий своей тяжелой рукавицей снег со спины Нагу, вдруг присвистнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161