Возьмем еды и отдохнем где-нибудь у речки.
И мы поехали. Мы присмотрели отличную лужайку недалеко от круглого,
заросшего камышами озера. Мы развели костер и напекли картошки. Отец
всегда говорил, что печеная картошка - настоящая человеческая еда. И еще у
нас было молоко, и зелень, и вареные яйца. Отец предусмотрел все, но
забыл, что в этот день открывается охотничий сезон.
Мама расстелила на траве чистую старую скатерть и расставила еду, и
мы освободили от ремешков свои большие черные крылья, но отец сказал, что
надо еще вскипятить чай. Он взял маленькое желтое пластмассовое ведро и
полетел на середину озера, ведь рядом никого не было, а там вода чище, и
тут загремели выстрелы.
Стреляли из лодки в камышах. Два раза, дуплетом. Я видел, как над
дальним концом озера поднялся сизый дымок.
Отец сначала остановился в воздухе, как будто налетел на невидимую
преграду, а потом выпустил ведерко из рук и оно упало в воду и закачалось
ярким поплавком.
Отец не полетел обратно к нам. Если бы он полетел обратно, стрелявшие
люди поплыли бы за ним, а мы сидели недалеко от берега и наши крылья не
были спрятаны под одежду. Поэтому он сумел еще каким-то чудом развернуться
в воздухе и упал сбоку от озера, на опушке леса.
Мы с мамой подбежали туда потом и увидели двух мужчин в телогрейках и
с ружьями в руках. Они стояли над телом отца и зло переговаривались,
оглядываясь по сторонам.
- Зачем ты стрелял? - испуганно шипел мужчина в выглядывающей из-под
телогрейки тельняшке. - С ума сошел!
- Это не человек, - отвечал другой, - пытаясь перевернуть тело носком
сапога на спину, но этому мешали отцовские огромные крылья, сломанные от
удара о землю. - Ты же видишь, это не человек.
- А кто тогда, кто?
- Не знаю, может, пришелец.
Мужчины зарыли отца маленькой саперной лопаткой тут же, на опушке, и
уплыли в своей вертлявой резиновой лодке, а мы еще долго не решались
выбраться из кустов и подойти к могиле.
После этого у меня быстрее стали расти когти.
Совсем не осталось талонов на продукты. Я перерыл все ящики кухонного
стола, но напрасно. Наскреб чуть-чуть пшенной крупы, но совсем нет масла.
И молоко без талонов больше не продают. Вчера мне без талонов не продали
хлеб, а когда я сказал продавщице, что очень хочу есть, она сердито
посмотрела на меня и пообещала позвать милиционера.
Милиционер теперь постоянно дежурит в магазине и тех, у кого нет
талонов, забирает с собой. Потому что талоны должны быть у всех, кто
работает, а кто не работает, тот - саботажник.
Я не мог сказать, что учусь в школе, я выгляжу старше, да и потом в
таком случае талоны должны быть у моих родителей. А что я могу сказать
людям про них?
Сегодня мне опять приснилась охота, и я не стал после этого лежать в
постели, а вышел на крышу. У нас очень удачно расположена квартира, на
последнем этаже, прямо над нами чердак.
Чужой безлюдный город спал. Или только притворялся, что спит. По
соседней улице прогрохотали танки, они теперь ездят по городу чуть не
каждую ночь. В доме напротив заплакал ребенок. Он плакал долго, но свет
все не зажигали, и я решился.
Нельзя, чтобы дети плакали по ночам от страха. Они после этого будут
бояться темноты и одиночества.
Я привычно соскользнул с острого конька крыши вниз, и крылья, как
всегда, подхватили меня. Я подлетел к распахнутому настежь окну и даже
зацепился когтями за деревянный подоконник, и тут дверь в комнату
открылась, но свет не зажгли, а я оцепенело остался на месте, не успев от
неожиданности отлететь в сторону. Но никто в квартире меня не заметил.
В ярко освещенном дверном проеме показалась женщина. Она цеплялась за
косяк и отчаянно кричала, а мужчина, настигший ее у входа в детскую, бил
ее по голове и телу, всюду, куда доставали его тяжелые кулаки, и грязно
ругался. Даже на улице я почувствовал, как от него разит перегаром.
Ребенок закричал еще громче, а женщина упала, сбитая мужским кулаком, у
самой кроватки. И дверь с треском захлопнулась. Снизу послышались
возмущенные голоса соседей, но никто не покинул своей квартиры.
Женщина всхлипывала и стонала на полу, ребенок заходился в плаче, и
тогда я с ужасом заметил, что мои когти полностью ушли в дерево, пронзив
его, словно стальными гвоздями, на всю их длину.
Я рванулся вверх и со скрипом выдрал свои когти из подоконника, и
взмыл над домами, чувствуя на языке привкус собственной крови из
прокушенных губ.
Внизу лежал чужой, полный ненависти город. Темные провалы улиц
казались ущельями, но даже здесь, высоко над крышами, все еще был слышен
захлебывающийся детский плач.
Плач был полон такой беспомощности и страха, что я зарычал от ярости
и сложил свои крылья, чтобы камнем упасть к освещенному окну кухни, у
которого, бессмысленно раскачиваясь и глядя пустыми глазами в темноту,
стоял мужчина с зажатой во рту папиросой.
Я не стал останавливаться у окна, чтобы тот заметил меня и закричал
от ужаса, а лишь пронесся бесшумным призраком мимо и, вытянув руку,
чиркнул своим отросшим и острым, как бритва, когтем по открытому горлу.
Раньше отец говорил, что можно быть свободным где угодно. Но это не
свобода, говорил он, если ты только и можешь, что парить в ночном небе над
саванной, высматривая дремлющих антилоп. Это не свобода, если во всем и
всегда ты можешь положиться только на себя, а для того, чтобы умереть от
такой свободы, много ума не надо.
1 2 3 4