А потом письма перестали приходить. 2 Примерно в это самое время юноше стали сниться тревожные сны. Но во сне ему открывалась его новая жизнь. Богатое убранство школы, суетливая жизнь города — все это отступало, казалось иллюзорным. Во сне Сайласу казалось, будто бы последнее время как бы исчезло из его жизни, будто бы оно вообще не существовало. В снах он возвращался в родную деревню — возвращался наконец, и тогда казалось, что прошлое все время звало, тянуло его обратно, и он снова становился ребенком Диколесья, которого не призвал к себе бог Агонис и который с трудом мог выговаривать человеческие слова.Такие сны не снились Сайласу очень давно, с тех самых пор, как он поселился в доме дяди Олиона. Тогда, в самом начале новой жизни, Сайласа переполняли самые дикие желания. Ему нестерпимо хотелось сбросить туфли, сжимавшие его ноги, сорвать душивший его воротник. Потом, после многочисленных побоев и молитв, эти желания отступили. Только порой, когда измученный мальчик засыпал, дневная жизнь с ее уроками, песнопениями и Главной молитвой уходила, спадала с него, словно чужая кожа — а под этой чужой кожей в его памяти лежали воспоминания о Диколесье. Сайлас погружался в эти воспоминания, словно в нежную мягкую траву, а наутро стыд глухо стучал у него в висках, и он страстно молился.Со временем Сайласу стало казаться, что он уничтожил себя. Необращенного, без остатка, однако и осколки былого сверкали ярко, словно разбитое стекло. Когда в сезон Джавандры высоко в небе парили птицы, готовые улететь, как только выпадет снег, когда в сезон Вианы из промерзшей земли наконец появлялись на свет зеленые всходы — воспоминания о том времени, когда он еще был Необращенным, возвращались к мальчику, — и тогда его одолевала тоска по былому и ему казалось, что от него скрыта какая-то тайна, что эту тайну можно открыть, только зная язык, который он уже перестал понимать.Теперь тоска Сайласа стала куда более болезненной. Казалось, какой-то зловещий дух, поселившийся в его душе, грозит разрушить все, что выстроено там за годы. Каждую ночь, лежа в своей келье, Сайлас с новой силой и страстью грезил о Диколесье. Тем временем перестали приходить письма от дяди. В страхе молодой человек решил, что его сны и исчезновение писем взаимосвязаны. Прожив два цикла в доме у дяди Олиона, Сайлас чувствовал, будто бы между ним и дядей образовалась невидимая связь. Теперь же ему казалось, что невидимая цепь, связавшая его с Олионом, разорвалась. Ничего говорить не нужно было: пусть их разделяли многие лиги, пусть миновало время… Сайлас до сих пор чувствовал себя маленьким мальчиком, стоявшим перед дядей, а дядя сгибал хлыст… «Я смотрю прямо в твое сердце, Сайлас, — говорил старик. — И я вижу, что сердце твое нечисто. Пойди по мне, Сайлас. Я могу очистить твое сердце». Сначала мальчик плакал, кричал и вырывался. Потом он стал покорно и смиренно склоняться под плетью. Это было справедливо. Это делалось во благо. А теперь Сайласу казалось, что дядя покинул его. В отчаянии юноша вновь и вновь представлял себя стоящим перед дядей и видел, как презрительно смотрит на него Олион, как безжалостно падает хлыст, словно опускается на подгнившую стену, которую кто-то тщетно пытался залатать сезон за сезоном, и стена падает, падает с неукротимой неизбежностью…Сайлас не знал, куда деваться от стыда. Однако учился он прилежно. Его наставники не смогли бы ничего заподозрить — внешне все оставалось, как прежде, вероятно потому, что наставники на Сайласа особого внимания не обращали. А если о нем задумывались соученики, то на ум им тоже не приходило ничего нового: Сайлас и всегда казался странным чудаком-одиночкой. Сам он крайне редко заговаривал с кем-либо из учащихся, его считали провинциалом — провинциалом, и только. И никто не обратил внимания на те брожения, что начались в душе у Сайласа. 3 Один раз в фазу, в день, предшествующий Кануну, учащимся разрешалось выходить в город. Этот день свободы назывался у них «Стеной». Для богатых молодых людей из благородных семейств, которых в школе было большинство, «Стена» означала возвращение к вседозволенности прошлой жизни. К вечеру они возвращались в школу на заплетающихся ногах. Потом по спальням звучали их пьяные голоса вперемежку с шушуканьем и ударами о мебель. Они пели непристойные песни и обменивались фривольными жестами. Сайлас, разбуженный шумом, затыкал уши. Он готов был сгореть от стыда.Пережив такую ночь впервые, Сайлас решил, что подобное бесчинство непременно должно быть наказуемо. Но когда наутро юный учащийся увидел, как наставники входят в аудитории на ватных ногах и с кроваво-красными глазами, его праведному гневу не было предела! Значит, и они должны быть наказаны. Однако когда на возвышение взошел Максимат, он никому не сказал ни слова упрека. Все шло так, словно все было в порядке. Позже, за завтраком, Сайласу еда не шла в горло, он метал по сторонам возмущенные взгляды, пока один из вчерашних дебоширов участливо, тихо не поинтересовался, здоров ли он. Бедняга Сайлас. Как мало он знал! Только позднее он понял, как живут богатые и как они развратничают. Порочный мир позволял им процветать даже в твердынях бога Агониса. Сайлас, отчаяние которого постепенно переродилось в дерзание, некоторое время мечтал о том, что станет великим реформатором и очистит славную столицу Эджландии от порока и богохульства. Но теперь его мечтам пришел конец. «Внутри меня, — думал Сайлас, — пустой, издающий эхо барабан. Я беспомощен в борьбе даже с собственными грехами».Как-то раз, когда Сайлас был особенно печален, ему сообщили, что к нему прибыл посетитель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159