Сидели и ржали. В таком положении их и застал Иосыч.
Зачет Оля сдала легко. Ей было почти все равно, что ей поставят. Приняв теорию, Иосыч потащил ее в лабораторию, чтоб принять творческую работу. Оля чуть не расплакалась, увидев ту плату. Иосыч принялся расспрашивать, как делают платы, особенности штамповки для одно— и двухслойной заливки. Оля отвечала машинально, глядя на плату. Она вдруг очень контрастно, до боли, вспомнила тот день. Илью с решительным выражением лица и отчаянными глазами, шагнувшего к ней, его руку на своей щеке…
Оля не сразу поняла, что Иосыч давно молчит.
— Все? — уточнила она.
— Да. Все.
Но зачетку не попросил. А Оля не настаивала. Она внезапно поняла, что очень устала. Иосыч перекладывал что-то на столе, повернувшись к ней спиной, она следила, как ходят лопатки под тонкой рубашкой. И думала, что Иосыч почему-то чувствует себя виноватым.
— Цыганков просил, чтобы ты навестила его, — внезапно сказал Иосыч.
— Зачем?
— Хочет поведать тебе некую тайну. Мне говорить не стал.
— Хорошо, — равнодушно согласилась Оля.
— Тебе, наверное, интересно, — он не стал писать заявление на Моравлина. Уверяет, что Моравлин ни при чем.
Интерес проклюнулся внезапно. Оля насторожилась, и обернувшийся Иосыч натолкнулся на ее пристальный и не слишком добрый взгляд.
— А вы выгнали Моравлина. Ни за что. И даже не чешетесь позвать обратно.
Иосыч неожиданно криво и очень по-человечески улыбнулся:
— Оля, я слишком хорошо его знаю. Этот человек, оскорбившись один раз, больше не возвращается.
Оля скрипнула зубами. А она ведь ему такое оскорбление на защите нанесла…
— Я бы хотел попросить тебя об одной услуге. Лично я. Не хочешь — не делай. Поговори с ним. Попроси просто приехать. Или хотя бы позвонить мне.
— Он не станет меня слушать, я для него пустое место… — вдруг заволновалась Оля.
Иосыч понимающе улыбался:
— Очень часто люди наотрез отказываются верить в очевидное. По разным причинам. Некоторые оттого, что не хотят брать на себя ответственность, некоторые… некоторые потому, что им придется пересматривать все свое отношение к жизни. Неважно, почему очевидное отрицаешь ты. Важно, что я уверен: если кто-то и может повлиять на Моравлина, то это ты. Поверь, у меня есть основания так думать.
— Но… я даже не знаю, где он.
— В Московье. И будет там, как сказал его отец, до пятнадцатого августа. А мне нужно, чтобы он был здесь не позднее третьего.
— Я попробую…
— Вот и хорошо. А к Цыганкову тоже зайди, как время выберешь.

* * *
07 июля 2084 года, пятница
Селенград
Оля сидела слева от сложной конструкции, по въевшейся привычке еще называемой больничной койкой, и рассматривала Цыганкова.
Он переменился и стал ужасен. Провалившиеся глаза и одутловатые, желтой бледности щеки. Правда, выбритые. Олю час продержали в приемнике, наверное, за это время медсестра привела его в порядок.
Позвоночник у него был перебит очень высоко, Цыганков мог шевелить только одной рукой. Теоретически мог, потому что именно с рабочей стороны у него была сломана ключица. Оля смотрела на это крупное, мгновенно расплывшееся тело и думала, что совсем его не жалеет. Ни капельки.
— Я знаю, что это ты исправила Моравлину распределение, — без предисловий начал Цыганков.
— Ну и что?
— А Фильке я сказал, что в этот вечер Службой было зафиксировано изменение Поля, наверное, как раз по этому случаю. Он мне поверил. Я до сих пор ему не врал. Так, недоговаривал.
Оля молчала.
— Изначально там было, что Моравлин распределен в Московье, Птицын в Ольжичи, а Гетманов — на пятый комбинат. Это Филька всех поменял местами.
— Зачем?
— Он ненавидит Илюху. Сам от себя это скрывает. И вообще, дар, как ни крути, отпечаток накладывает. Если человек родился антикорректором, он может даже никогда не пользоваться своим даром, может даже обойтись без инициации, такие случаи известны, — но он все равно психически будет антикорректором. Энергетическим вампиром. Антикорректор любит только себя. Остальных — имеет. А кого не получается поиметь, ненавидит. А тут — вдвойне. Филька мечтал поиметь и тебя, и Илюху. Илюха сам не дался и тебя не дал. Ну, ты понимаешь, это не в буквальном смысле, Фильке нужно, чтоб перед ним прогибались, хотя тебя бы он имел в прямом смысле.
Цыганков замолчал, закрыл глаза. По вискам поползли крупные капли пота. Оля не торопила его. Ей было все равно, что он скажет.
— Илюха не виноват, что я из окна сиганул. Я же точно знаю, что он меня не блокировал. Он не мог, он перед этим в минус выложился. Да и потом, это ж чувствуется, когда тебя блокируют. Илюху Поле подставило, не иначе, но я точно знаю, что он ни при чем.
— Это уже неважно.
— Важно! — крикнул Цыганков. — Важно! Потому что…
Он зашелся надсадным кашлем. Оля налила воды из графина в чашку. Удивилась: чашка не пластмассовая, как обычно бывает в больницах, а фарфоровая. Подсунула ладонь под затылок Цыганкову, приподнимая голову, поднесла чашку к его губам:
— Пей, сейчас пройдет.
И тут он разрыдался. Это было не жалкое зрелище — ужасное. Веки набрякли, нос распух и покраснел, слезы катились по одутловатому лицу, Цыганков кричал что-то бессвязное, обвиняя Олю в том, что она испортила ему жизнь, и зачем она вообще родилась, и Моравлин тоже испортил… На шум пришла пожилая медсестра, Цыганков страшно на нее заорал, требуя, чтоб его оставили в покое. Оля хотела уйти, но Цыганков взвыл:
— Останься! Ну я прошу тебя, останься хоть ты!
Оля нерешительно присела на стул. Цыганков уже успокаивался, хлюпал носом, глотая сопли. Оля, чувствуя всю нереальность происходящего, салфеткой вытерла ему лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163