Он, в свою очередь, давал им хинин и вместе с Атхоном Дазе, верховным жрецом, направлял их нехитрую внутреннюю политику.
— Когда проживёшь в этой стране несколько лет, — сказал Галлио за обедом у Кренков, — начинаешь понимать, что одна вера не хуже другой. Разумеется, я стану помогать вам по мере сил, но не обижайте моих бариа-кол. Это хороший народ, и они доверяют мне.
— Я их божьему слову учить буду, — сказал Юстус, и его круглое лицо загорелось восторгом, — и, конечно, их предрассудкам я, не думая наперёд, ничего плохого не сделать. Но, друг мой, ваша равнодушность к вопросу веры есть очень непохвальная.
— Ну, — нетерпеливо сказал Галлио, — мне надо заботиться об их бренном теле; на моих руках вся округа. Но вы можете попробовать спасти их души. Только не действуйте как ваш предшественник, а то, боюсь, мне трудно будет поручиться за вашу жизнь.
— А что с ним случилось? — не дрогнув, спросила Лотта, протягивая ему чашку чая.
— Он отправился на гору, в храм Дангары, — ясное дело, он был здесь новичком, — и стал колотить старого Дангару зонтиком по голове; понятно, бариа-кол вытолкали его из храма и жестоко отколотили самого. Меня в то время здесь не было, и он отправил мне с гонцом записку: «Подвергаюсь преследованиям во славу божью. Пришлите роту солдат». Ближайший военный пост находится в двухстах милях отсюда, но я догадался, в чем дело. Я поехал к Атхону Дазе и по-отечески поговорил с ним. Я выразил удивление, как это при его мудрости он не понял, что у сахиба был солнечный удар и он от этого лишился рассудка. Нужно было видеть, как они сожалели о своей ошибке. Атхон Дазе принёс свои извинения, послал ему молока, дров, птицы и всякой всячины, а я пожертвовал пять рупий на храм и сказал Макнамаре, что он вёл себя неблагоразумно. Он ответил, что я из соображений политики преклоняю колени в капище идола. Но если бы он перевалил за гребень горы и оскорбил Палин-Део, бога племени сариа, его бы посадили на кол из обожжённого бамбука задолго до того, как я подоспел бы к нему на помощь, и тогда мне пришлось бы повесить нескольких бедняг. Будьте с ними помягче, падре… Впрочем, я не думаю, что вы многого здесь добьётесь.
— Не я, — сказал Юстус, — мой господин. Мы с малых детей начинать будем. Многие из них есть больны, так ведь? За детьми пойдут матери, потом мужчины. Но я хотел, чтобы вы в душе на нашей стороне были.
Галлио покинул их и, рискуя жизнью, отправился налаживать починку прогнивших бамбуковых мостов, истреблять слишком назойливых тигров, ночевать в пропитанных миазмами джунглях и выслеживать воинственных сариа-кол, уносящих после набегов головы своих собратьев бариа. Галлио был нескладный, косолапый молодой человек, по самой природе своей неспособный к безоговорочной вере и благоговению перед святынями и стремившийся к неограниченной власти, которой он и пользовался в тех малопривлекательных краях.
— Никто не зарится на моё место, — не раз с мрачным юмором говорил он. — Мой начальник заглядывает сюда, только когда он совершенно уверен, что здесь нет лихорадки. Я тут полновластный владыка, а Атхон Дазе — мой наместник.
Галлио гордился тем, что ни в грош не ставит человеческую жизнь, — хотя на практике это относилось лишь к его собственной, — и, очевидно, по этой причине проехал до миссии сорок миль верхом с крошечным коричневым младенцем на луке седла.
— У меня есть для вас кое-что, падре, — сказал он. — Бариа бросают слабых младенцев в лесу. Не вижу причин, почему бы им так не делать, но этого ребятёнка вы можете вырастить. Я подобрал его у рукава Бербалды. Подозреваю, что мать все время шла за мной следом.
— Первая овечка моего духовного стада, — сказал Юстус, а Лотта прижала орущую крошку к груди и быстро её успокоила.
Меж тем Матуи, та, что родила ребёнка и, повинуясь законам племени, тут же обрекла на смерть, измученная, загнанная, со сбитыми в кровь ногами, как волчица, бродила вокруг, в зарослях молодого бамбука, следя за домом жадными материнскими глазами. Что сделает всемогущий помощник правителя? И не съест ли её дочь живьём этот маленький человек в чёрном платье? Ведь, по словам Атхона Дазе, это в обычае у всех людей в чёрном.
Всю долгую ночь прождала Матуи среди бамбука, а утром из дома вышла белая женщина со светлыми волосами, какой Матуи никогда в жизни не видела, и на руках у неё была дочь Матуи, облачённая в белоснежные одежды. Лотта почти не знала языка бариа-кол, но когда мать говорит с матерью, они легко понимают друг друга. Увидев молящие глаза и руки, робко протянутые к подолу её платья, услышав страстный гортанный голос, Лотта догадалась, кто перед ней. И так Матуи вновь обрела свою дочь… Она будет служанкой, будет рабыней этой удивительной белой женщины; ведь собственное племя теперь её не примет. И Лотта, беспрерывно сморкаясь в платок, плакала вместе с ней до полного изнеможения, как это водится у немок.
— Первый — дитя, второй — мать, последний — мужчина, все во славу божью, — сказал Юстус Уповающий.
И мужчина явился вооружённый луком и стрелами и очень, очень сердитый, потому что теперь некому было варить ему пищу.
Но рассказ о миссии — рассказ долгий; упомянем лишь вкратце о том, как Юстус, позабыв пример своего неблагоразумного предшественника, с прискорбием ударил Мато, мужа Матуи, за его жестокость к ней; как Мато сильно испугался, но, увидев, что его не убили на месте, воспрянул духом и стал верным союзником Юстуса и первым, кого тому удалось обратить на путь истинной веры; как число новообращённых понемногу росло, к великому негодованию Атхона Дазес; как служитель бога всего сущего повёл тайную войну со служителем бога всего должного и был побеждён;
1 2 3 4