Но кое-какие маленькие открытия были. Пушка, якорь, звенья цепи. Море вокруг буквально завалено всякими предметами, если знаешь, где искать.
– Но никаких затонувших сокровищ.
– Нет, почему же. Мы их не нашли, но они там, их много. Испанские галеоны, английские пираты, французские работорговцы, возвращавшиеся из колоний домов с сундуками золота и серебра. Все они там, никуда не делись.
– Но мы-то ищем не сокровища?
Она медленно покивала головой.
Он посмотрел на нее, не в состоянии связать ее теперешнее спокойствие с одержимостью, которую наблюдал позавчера ночью.
Словно прочитав его мысли, Анжелина повернулась к нему вполоборота. Ее глаза были печальны.
– Ты все еще сердишься, не так ли? – спросила она. – На то, что увидел в Буа-Мустик.
– Я... не знаю. Большая часть церемонии была мне непонятна.
– Ты ушел, когда увидел меня танцующей. Мне потом сказали.
– Макандал...
– Это здесь совершенно ни при чем. Ты по-прежнему не одобряешь. Ты считаешь меня неисправимой наркоманкой, продажной девкой. Бог знает кем.
– Мне казалось...
– Ты думал, что это оргия, ведь так? Что мы будем совокупляться всей кучей, как мартышки в джунглях, отбросив все предрассудки и запреты.
– Я слышал...
– Ты слышал о вуду, о принесении в жертву двуногого козла, о картинах полового распутства, о черных телах, извивающихся в корчах страсти. – Она замолчала, глядя на длинные волны, ударявшиеся о борт. – В тебе столько дерьма...
– Анжелина, ты не даешь мне слова сказать.
– В чем же тогда дело? Что ты подумал? Ты ведь не остался смотреть дальше?
– Вы были... Ты и Мама Вижина... Как пара, занимающаяся любовью.
– Это возбудило тебя, в этом все дело? Ты бы предпочел сам танцевать со мной. Послушай, Рубен, тебе так много нужно узнать, так многому научиться. Это была не оргия, это была религиозная церемония. Если кто-то забывает о правилах, заходит слишком далеко, пытается снять одежду, еще что-нибудь... если люди начинают так себя вести, лаплас выводит их из перистиля и не пускает обратно, пока они не остынут. Боги проделывают странные вещи. Они овладевают нашими телами, берут себе наши чувства, вскакивают на нас верхом, как на лошадь. Иногда внутри бывает очень темно, иногда вся твоя жизнь – непроглядная тьма, а потом приходят лоа и зажигают тебя, ты сияешь, видишь звезды, солнца, молнии змеятся по твоему телу. Я не могу объяснить, я могу лишь сказать тебе, что я чувствую.
Она умолкла. Море перекатывалось под ней, ужасаясь своей собственной энергии.
– Иногда тебя охватывает злость, иногда – счастье, в другие разы ты чувствуешь, что тебе хочется с гордым видом вышагивать по улице, держа в зубах большую сигару, и смеяться людям в лицо. Это Син Жак. А иногда приходит страсть. В этом нет ничего дурного, это то, что люди чувствуют иногда, когда они честны перед собой. Ничего не происходит, здесь есть своя мораль. Просто... В танце чувства поднимаются на поверхность – все, что ты хоронишь глубоко в себе.
Тебе не обязательно относиться к этому с одобрением, я не прошу твоего одобрения. Но я бы хотела, чтобы мы были друзьями. Я бы хотела, чтобы ты доверял мне.
Палуба под ними теперь тяжело поднималась и падала, море окружало их со всех сторон, берег пропадал вдали, кругом была только вода. Рубен посмотрел на борт. Было бы так легко исчезнуть там, перевалиться через край и рухнуть в волны, предоставить морю решить все проблемы.
– Меня воспитывали в отвращении ко всему этому, – сказала Анжелина. – Мы были цивилизованными людьми, французами, почти наравне с белыми, в нашей крови Франции было больше, чем Африки. Когда мне было пятнадцать лет, я часто сидела в узкой комнатке, расписанной белыми лилиями, и читала Гюисманса, Рэмбо и Жерара де Нерваля. Ты можешь себе это вообразить, всю претенциозность этого? Летом, бледными вечерами, когда солнце спускалось к самому морю и лодки лежали в заливе, разбросанные в беспорядке, как мечты, я выходила на свой балкон и читала вслух стихи, пока ночь не смыкала мои губы. Je suis le tenebreux – le veuf – I'inconsole, Le Prince d'Aquitaine a la tour abolie...
Она замолчала, глядя, как вода превращается в брызги и пену.
– Я была избалованным, претенциозным ребенком, – прошептала она. – Без страсти. Внутри меня была такая темнота, такая яростная темнота.
– Что произошло?
– Я научилась танцевать. Однажды я пошла с Максом посмотреть на наших соседей-дикарей, почувствовать свое превосходство, почувствовать силу моей тьмы в сравнении с их светом. А вместо этого я потеряла себя, я стала марионеткой для mysteres. Страсть пришла позже.
– С Ричардом?
Она бросила на него быстрый взгляд, потом опять отвернулась.
– О да, – прошептала она. – Ришар. - Так это имя звучало по-французски, она произнесла его манерно, с издевкой. – Ричард появился и потрогал меня. – Она заколебалась. – Но я не почувствовала никакой страсти. Он трогал меня здесь... – Его рука скользнула по груди, нежно. – И здесь... – Рука легко передвинулась между ног. На ее щеках лежали слезы, или это были морские брызги? – Но я не чувствовала никакой страсти. В вас нет страсти, ваша цивилизация отказалась от нее. Даже мой отец, даже он отказался от нее.
– Твой отец?
– Ты не знал? Разве я тебе не говорила? – Но она сейчас насмехалась над ним, она знала, что не говорила ему. – Мой отец потрогал меня задолго до появления Рика, он был первый, предтеча. Но в нем не было ни страсти, ни огня. Его руки были холодны, он был старым человеком, он остался цивилизованным даже в этом.
Рубен слышал ее, видел движения ее рук, видел соленью брызги у нее на щеках, в глазах; но в своей глупости, в своем еврействе, в своей поглощенности тем, что было благодетельно, в своей мечте об иной боли, более пристойной, менее интимной, в своей темноте, лишенной страсти, он не поверил ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137