Не удивительно, что у меня было впечатление, будто он стал тяжелее и немного неповоротливее, чем прежде. Правда, что при сгибании он немного попискивал, ну да, но ведь над ним же состоялась какая-никакая операция, ведь так? Я списал это на операцию. А вовсе не на то, что они при этом сделали со мной.
Впоследствии мою левую руку бесчисленное количество раз просвечивали рентгеном, в различных положениях, особенно мизинец, и эти парни в очках, с шариковыми ручками склонялись над снимками, тихо переговаривались и промеряли детали штангенциркулем. Закрепляли сенсоры на моей руке и на мизинце и заставляли проделывать одно и то же движение тысячу раз, и каждое из них порождало каскады дрожащих кривых, которые светились на зелёных экранах или вычерчивались на рулонах ползущей бумаги строчками, похожими на паучьи ножки. Мы сами себе казались невероятно важными – мой мизинец и я.
Так это начиналось. Некоторое время спустя девять мужчин стояли у большого стекла и смотрели, как в облицованное плиткой помещение ввозили десятого из них, в бессознательном состоянии, перевязанного как мумия, с дыхательной маской на лице и дюжинами шлангов и проводов, торчащих из рук и ног, и он был окружён мигающими и пищащими приборами, впившимися в его кровать, как стальные ночные кошмары. И хотя нас отделяло от реанимационной палаты смотровое стекло, мы были в масках, в зелёных операционных робах и бахилах поверх обуви. Один из нас тихо давился позывами к рвоте, но не было видно, кто. Мы не старались выяснить, ибо то, что мы видели, по праву могло вызвать и более сильную реакцию.
Оттого, что у него был один индейский прадедушка из племени кри, – я думаю, по отцовской линии, так что семья была обязана ему своей фамилией Белая Вода, – а во всём прочем он происходил из богобоязненных методистов, Габриель Уайтвотер носил на себе много признаков индейца. Чёрные проницательные глаза, кожа цвета сандалового дерева и чёрные волосы, которые он перед поступлением в корпус морских пехотинцев завязывал в конский хвост, по крайней мере, на старых фотографиях, которые он носил с собой. То, что ему оставил от них парикмахер на опорном пункте, он зачёсывал назад, обильно сдабривая помадой, но я готов спорить, что сейчас он снова бегает в обличье краснокожего на военной тропе. У него было костистое, угловатое лицо и тело, которому как нельзя лучше подходило слово жилистое – он был будто создан для того, чтобы выдерживать нечеловеческие перегрузки, противостоять страшным пыткам, всё скатывалось с него, как с гуся вода. Далёкие предки его, возможно, прокалывали себе щёки и языки, ели галлюциногенные грибы и курили наркотики, а потом доводили себя до транса и измождения на уединённых горах, чтобы познать могущество Маниту, Великого Духа. Габриель дал вспороть своё тело и конечности, промыть сосуды психогенными ядами и антибиотиками, а потом лежал в трансе среди такого нагромождения техники и компьютеров, какое не требуется даже для управления межконтинентальными ракетами, и познал могущество дяди Сэма. И когда снова поднялся на ноги, он стал суперменом.
Ибо произошло невероятное чудо. Через четыре дня Габриель уже самостоятельно подходил к раковине, а через четыре недели бегал. Быстрее, чем когда-либо какой бы то ни было человек.
Мимо бара «О'Флаэрти» я ходил годами, не видя ничего, кроме дома с воротами, на которых были намалёваны музыкальные инструменты. Никогда я не думал, что мне придётся войти сюда. Та часть моей жизни, в которой были пьяные ночи, давно миновала.
Когда я вошёл туда в этот пятничный вечер, незадолго до восьми, я был, пожалуй, единственным посетителем, который делал это с намерением не выпить ни капли пива и с желанием, чтобы этот вечер кончился поскорее.
Бар «О'Флаэрти» внутри был меньше, чем казался снаружи. Пол оказался из утрамбованной земли, по крайней мере такое впечатление создавалось в сумрачном свете, который царил там в восемь часов вечера. Толстая деревянная балка, стоявшая посреди помещения как опорная колонна, была вся сверху донизу оклеена плакатами сегодняшнего выступления Братьев Финиана. На узком столике, окружавшем колонну на уровне груди, были заранее выставлены напитки для музыкантов, а вокруг группировались барные табуреты и футляры для инструментов всех видов.
Я подыскал себе место в дальнем конце помещения, заказал себе «Гиннесс», чтобы не казаться белой вороной, и углубился в созерцание картинок и газетных вырезок, которые покрывали все четыре стены вплоть до последнего пятнышка, а в некоторых местах даже в несколько слоев. Там были фото больших кораблей, тщательно обрамлённые и даже застеклённые, другие картинки были просто пришпилены кнопками. Я видел целые группы портретов неизвестных, предположительно давно умерших мужчин, вырезки из древних газет с заголовками, имеющими какое-то отношение к Динглу или к Ирландии, и стратегически расположенные рекламные плакаты и эмалированные шильдики пивоварни «Гиннесс». Guinness Is Good For You, – утверждали они.
Я наблюдал кажущуюся ритуальной процедуру розлива. Пенясь, из крана бежала серая жидкость, которая, без сомнения, была официальным ирландским наркотиком – арфа, эмблема пивоварни «Гиннесс», безусловно, не напрасно украшает обратную сторону всех ирландских монет, – чтобы в стакане стать чёрной, ещё чернее, чем кока-кола, и, судя по виду, масляно-вязкой консистенции. Светлую пену, которая, в отличие от любого другого пива, какое я пивал в лучшие времена, на первый взгляд напоминала своей структурой пену для бритья, снимали пластиковым скребком – тщательно, до тонкого остаточного слоя, который зато держался очень стойко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94