И настолько яркие, что едва ли не заменяли почти утраченный свет. «Ла Скала» в Милане, Большой театр в Москве, Театр принцессы Грейс в Монте-Карло, «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке, Королевский театр в Лондоне… Бесконечное множество занавесов, поднимавшихся в полной тишине и опускавшихся под аплодисменты при каждом его успехе. Занавесы, которые не поднимутся больше никогда.
Прощай, бог танца.
Он приглаживает густые блестящие волосы.
Его руки — это его глаза. Теперь.
Шершавая обивка кресла, мягкая ткань брюк на мускулистых ногах, шелк рубашки, облегающий точеный торс. Приятная гладь выбритой кем-то щеки, и вдруг — бесцветный ручеек стекающей слезы. Он захотел и добился своего — остался один, он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты.
И вдруг он чувствует, что одиночество это нарушено, что он не один в квартире.
Это не шум, не дыхание или шаги. Чье-то присутствие — он обнаруживает его каким-то чувством, подобно летучей мыши. Одна рука взяла, другая дала.
Он может ощущать много больше. Теперь.
Чье-то присутствие — это легкие, быстрые, неслышные шаги. Спокойное, ровное дыхание. Кто-то идет по квартире и приближается к нему. Шаги, такие тихие, замирают за его креслом. Он подавляет невольное желание обернуться и посмотреть, но понимает, что бесполезно.
Он ощущает духи — духи и приятный запах кожи. Узнает аромат, но не человека.
«Eau d'Hadrien» Анник Гуталь. Духи, которые пахнут зеленью, солнцем, ветром. Он подарил их Борису, когда-то давно, купив в Париже, недалеко от Вандомской площади, на другой день после триумфального выступления в «Опера». Когда еще…
Вновь слышны шаги. Пришедший обходит кресло, стоящее спинкой к двери, и когда останавливается перед ним, сидящим в кресле, он видит только тень. Но он не удивлен. Ему не страшно. Ему только любопытно.
— Кто ты?
Некоторое время стоит тишина, потом пришедший отвечает ему теплым, приятным голосом.
— Это имеет какое-нибудь значение?
— Да, для меня имеет.
— Мое имя, наверное, ничего тебе не скажет. Да тебе и ни к чему знать, кто я. Мне важно убедиться, понимаешь ли ты, что я такое и почему я тут.
— Могу представить. Слышал о тебе. Ждал тебя, думаю. В глубине души даже призывал.
Он проводит рукой по волосам. Ему хотелось бы коснуться и волос пришедшего, провести рукой по его лицу, телу, потому что руки — его глаза. Теперь.
Тот же теплый, приятный голос отвечает ему из темноты.
— Вот я и здесь.
— Думаю, я уже ничего не могу больше ни сказать, ни сделать.
— Нет, ничего.
— Значит, все конечно. Наверное, так даже лучше, в каком-то смысле. У меня никогда не хватило бы смелости.
— Хочешь музыку?
— Да, пожалуй. Нет, уверен — хочу.
В темноте и тишине он отчетливо слышит, как вставляется компакт-диск. Пришедший не включил свет и возится со стереоустановкой. У него, должно быть, глаза, как у кошки, если ему хватает слабого света из окна и красных светодиодов на аппаратуре.
Спустя мгновение комнату заполняют звуки корнета. Он не знает этой мелодии, но с первых же тактов она странным образом напоминает ему музыку Нино Рота к «Дороге» Феллини. Он танцевал под нее в «Ла Скала», в Милане, в начале своей карьеры, в балете по этому фильму, с прима-балериной, но помнит сейчас не имя, а только нереальную красоту ее тела.
Он обращается в темноту, откуда исходит музыка.
— Кто это?
— Роберт Фултон. Величайший музыкант…
— Слышу. Чем он дорог тебе?
— Одним давним воспоминанием. Отныне и впредь оно будет и твоим.
Наступает долгая, какая-то недвижная тишина. Ему кажется вдруг, что тот, другой, ушел. Но когда он обращается к нему, ответ из темноты звучит совсем рядом.
— Могу я попросить тебя об одном одолжении?
— Да, если это в моих силах.
— Позволь прикоснуться к тебе.
Тихий шелест ткани. Стоящий наклоняется, и он чувствует тепло его дыхания — дыхания мужчины. Мужчины, которого в прежние времена и в другой ситуации он хотел бы узнать поближе…
Он протягивает руки, прикасается к его лицу, проводит по нему подушечками пальцев до самых волос. Обводит линию носа, трогает скулы и лоб. Руки — это его глаза. Теперь они смотрят вместо них.
Ему не страшно. Ему интересно, сейчас он только удивлен.
— Вот ты какой, — шепчет он.
— Да, — просто отвечает тот, выпрямляясь.
— Зачем ты это делаешь?
— Потому что должен.
Он довольствуется таким ответом. Он тоже в прошлом делал то, что считал своим долгом. У него есть только один, последний вопрос к пришедшему. В сущности он ведь всего лишь человек. Человек испугавшийся не конца, а только страдания.
— Будет больно?
Он не может видеть, как пришедший достает из холщовой сумки, висящей на плече, пистолет с глушителем. Не видит ствола, нацеленного на него. Не видит слабого отблеска света, падающего из окна на гладкую сталь.
— Нет, не больно.
Он не видит, как белеют костяшки пальцев, когда тот спускает курок. Его слова сливаются во мраке с глухим свистом пули, разрывающей сердце.

32
— У меня нет никакого желания гнить в тюрьме, пока не закончится эта история. И самое главное, я не желаю, чтобы меня использовали как приманку!
Роби Стриккер поставил бокал с «Гленморанжи», из которого только что отпил, поднялся с дивана и пошел взглянуть на улицу из окна своей квартиры. Мальва Рейнхарт, молодая американская актриса, сидевшая на диване у противоположной стены, переводила свои фантастические сиреневые глаза — объяснение и причину успеха в течение нескольких первых лет — с него на Фрэнка. Она выглядела поникшей и растерянной. Казалось, она неожиданно вышла из роли, которую играла на публике, — взгляды длятся чуть дольше, декольте, чуть глубже обычного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177