И будут еще прекраснее, когда…
Ты здесь, Вибо?
Голос звучит мягко и, как всегда, озабоченно — так может звучать только этот голос. Его мечта, образ, который он создал в своем воображении, исчезает, расслаивается, как на киноэкране, когда загорается пленка.
Он возвращается из грезы. Рядом с ним — другой: его долг, его ответственность. То было лишь мимолетное интермеццо, растаявшее, словно легкий весенний снег. Нет места для мечтаний, никогда не было и никогда не будет. Прежде они могли мечтать, когда жили в большом доме в горах, когда умели укрываться подальше от докучливой заботы этого человека, желавшего поскорее видеть их мужчинами, а им хотелось оставаться мальчишками и просто бегать, а не маршировать. Но и тогда звучал голос, который мог разрушить любое волшебство, созданное их воображением.
— Да, я здесь, Пасо.
Что делаешь? Не слышу тебя.
— Я просто размышлял…
Он не выключает музыку. Пусть она станет последним из его гибельных миражей. Не будет никогда этого танца с прекраснейшей женщиной — ни для него, ни для них. Он поднимается и идет в соседнюю комнату, где в своем стеклянном гробу покоится безжизненное тело.
Включает свет. На краю прозрачного футляра вспыхивает отблеск. И гаснет, когда он подходит ближе и угол зрения меняется. Вспыхивает новый отблеск… Жалкие, жалкие видения. Он уже знает, что его ждет. Еще одна погибшая иллюзия, осколки еще одного вдребезги разбитого зеркала у своих ног.
Он подходит к обнаженному телу, лежащему в саркофаге, оглядывает его высохшие, словно из пергамента конечности, медленно осматривает с ног до головы, покрытой тем, что еще недавно было лицом другого человека.
У него сжимается сердце.
Нет ничего вечного. На маске уже видны первые признаки разложения. Спутанные волосы потускнели. Кожа покрыта пятнами и начинает морщиться. Скоро, несмотря на все его старания, она станет такой же, как и скрытое под ней лицо. Он смотрит на тело с бесконечной нежностью, взглядом, исполненным любви, которую ничто не может уничтожить.
Он хмурится и стискивает зубы от гнева и возмущения.
Неправда, что судьба неотвратима. Неправда, что можно только наблюдать, как течет время и развиваются события. Он может изменить, он должен положить конец этой вечной несправедливости, остановить поток этих подарков, которые судьба пригоршнями раздает человечеству — этому кишащему клубку змей, раздает наугад, не глядя, не заботясь о том, что иногда обрывает чью-то жизнь или превращает ее в вечный мрак.
Мрак означает темноту. Темнота означает ночь. А ночь означает, что охота должна продолжаться.
Он улыбается. Жалкие глупые собаки. Лают, щерясь, чтобы скрыть страх. Глаза их, пораженные куриной слепотой, силятся разглядеть что-то во мраке, в темноте, в ночи, чтобы узнать, куда отправится жертва, ставшая охотником.
Он — некто и никто. Он — король.
У короля нет вопросов, только ответы. Королю ничто не любопытно, он во всем уверен.
Любопытство он оставляет другим, всем, кому оно необходимо, всем, у кого оно так или иначе проявляется во взгляде, в невольных жестах, тревоге и волнении, которое бывает порой столь сильным, что перехватывает дыхание. У жизни такой сложный запах, и все же его легко распознать.
Запах жизни ощущается летом в трамваях, заполненных людьми с их подмышками и ладонями. Им пахнет еда и кошачья моча, от которой в иных переулках можно задохнуться. Им резко отдают ржавчина и солоновато-горькая вода, пожирающие металл, им пахнут карболка и порох.
А еще здесь, в предчувствии угасания, встают два извечных вопроса — «когда?» и «где?»
Когда же наступит тот последний вздох, что сдерживают, стиснув зубы в животном оскале, потому что знают: если испустить его, то следующего вздоха уже не будет? Когда, в какое время дня или ночи, уже отмеченное на остановившихся часах, пробьет эта последняя и никакая иная секунда, оставив все прочее время миру, который продолжит вращаться и заниматься другими делами? Где — в постели или на сиденье машины, в лифте, на пляже, в кресле, в номере гостиницы — ощутит сердце этот острый укол, вслед за которым настает бесконечное, тревожное и тщетное ожидание следующего удара после паузы, что длится и длится, пока не превращается в вечность. Иногда все происходит так быстро, что последний всплеск — это по сути успокоение, но не ответ, поскольку в момент этой ослепительной вспышкой уже не успеть ни понять, ни даже услышать что-то.
Он знает, что должен делать. Он уже делал это и сделает еще, пока будет необходимо.
Там, за пределами его дома, много масок, которые носят люди, не заслуживающие ни своей собственной, ни какой-либо другой внешности.
Что случилось, Вибо? Отчего так смотришь на меня? Что-то не так?
Он ободряет его взглядом, улыбается, глаза блестят, голос успокаивает.
— Нет, Пасо, все в полном порядке. Я смотрю на тебя, потому что ты необыкновенно прекрасен. И скоро будешь еще прекраснее.
Ох, неужели? Не говори мне, что…
Он окутывает легкой тайной свои намерения.
— Стоп. Больше ни слова. Секрет секретов, помнишь?
А, так это секрет секретов? О нем можно говорить только в полнолуние…
Он улыбается при воспоминании об их детских играх в те немногие минуты, когда не было рядом этого человека, загрязнявшего их воображение единственной дозволенной им игрой.
— Да, Пасо. А полнолуние уже скоро. Совсем скоро…
Он поворачивается и направляется к двери. В соседней комнате музыка умолкла. Теперь там стоит тишина, которая кажется ее естественным продолжением.
Куда ты, Вибо?
— Сейчас приду, Пасо.
Он оборачивается и с улыбкой смотрит на тело, лежащее в стеклянном гробу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177