- Товарищ командир, - рапортовал замполит, торжественно произнося устаревшее обращение. - Я привел с собой начальника связи. Мы получили радиограмму из штаба.
Бабрышкин повернулся к Лазарскому. Он не признал в темноте связиста. Его непривычно было видеть отдельно от нагромождения аппаратуры.
- Что они передают? Что происходит? Я думал, сквозь помехи уже не прорваться.
- Товарищ командир, - доложил Лазарский. - Сообщение передано кодом по открытой связи. Полагаю, его передают с борта самолета и повторяют раз за разом.
Бабрышкин пристально вгляделся в стоявшие перед ним силуэты.
- Ради всего святого, что же в нем говорится?
- Мы должны отступить на север, - вмешался Гуревич, - причем незамедлительно. Приказ относится ко всем частям и подразделениям, у которых в последнее время была нарушена связь с вышестоящими штабами. Всем частям следует отойти до линии южнее Петропавловска.
Бабрышкин стоял как громом пораженный. Не может быть. Господи, это ведь более чем в ста километрах отсюда по меньшей мере. Он перевел взгляд с одного силуэта на другой.
- Наверное, тут какая-то ошибка.
- Я лично проверил расшифровку, - отозвался Гуревич.
Лазарский пожал плечами:
- Мы давно не имели связи. Война шла мимо нашего участка.
В голосе связиста Бабрышкин услышал только усталость и безразличие. Но у него сложилось впечатление, что Гуревич, невзирая на всю его демагогию, вовсе не возражал против того, чтобы возобновить отступление. Инстинктивно Бабрышкин оглянулся на людской поток, струящийся по дороге.
Такой приказ нельзя выполнять. Тысячи беженцев останутся тогда без всякой защиты. Да и в любом случае, дорога была настолько запружена, что бригаде пришлось бы двигаться черепашьим шагом по пересеченной местности. Большая часть изношенной бригадной техники просто не вынесет такого перехода. Кроме того, он даже не знал, хватит ли горючего для всех машин на столь длинный марш-бросок.
Бабрышкин не мог поверить, чтобы такой приказ отдал человек, действительно знающий реальную ситуацию.
- Мы можем связаться со штабом? - спросил он. - Можем мы ответить тому, кто передает приказ?
Гуревич опередил связиста:
- Мы можем только принимать - и то едва-едва. Стоит нам начать вызывать кого-нибудь, и нас забьют помехами. А если мы продолжим эти бесплодные попытки, возникнет риск того, что противник засечет нашу позицию. Такие поступки безответственны. К тому же приказ есть приказ.
- Но, черт побери, - воскликнул Бабрышкин, указывая рукой на дорогу. - Что станет с ними?
- Приказ есть приказ, - слегка запинаясь, повторил Гуревич.
Гнев поднимался внутри Бабрышкина. Слепой, всепоглощающий гнев, направленный не только против того кретина, кто отдал этот приказ, но и против всех его коллег и соотечественников, которые позволили беде зайти так далеко.
- А откуда мы знаем, что это не обман? - спросил он голосом, изменившимся от волнения и напряжения. - Если мы не можем сами выйти на связь и получить подтверждение приказа, откуда мы знаем, что это не ловушка, не военная хитрость? Возможно, нам отдает приказ об отступлении противник. Откуда, черт возьми, мы знаем?
- Группы кодов, - начал замполит. - Все было закодировано.
- Но послушайте, мы же не получали новых кодов с… с каких уже пор? Ах да, со дня отступления из Целинограда. Вы что, думаете, эти сволочи не захватили ни одной книги кодов?
- Такая возможность существует, - безразлично заметил Лазарский. Он не видел ничего интересного в их споре. В его мире царили радиоприемники, антенны и провода, микроволны и реле.
Гуревич не стал впрямую отвечать на вопрос. Вместо этого он просто сказал:
- Ситуация, конечно… нештатная. Но мы не имеем права обсуждать приказы начальства.
Бабрышкин чувствовал, как опускаются его плечи под тяжелым бременем ответственности. Он знал, как важно сейчас сохранить ясность мысли, не дать волю эмоциям. Но ему не хотелось верить, что Советская Армия отброшена аж до Петропавловска, последнего крупного города на севере Казахстана, почти на границе с Западной Сибирью - и по другую сторону самых хороших линий коммуникаций между западом и востоком. Даже думать об этом значило допустить возможность поражения, а, несмотря на непрерывную череду военных неудач, Бабрышкин еще не мог признать очевидного. В глубине души он верил, что советские войска так или иначе совершат чудо, сперва остановят продвижение противника, а затем перейдут и в наступление. Он понимал, что в таких мыслях больше эмоций, нежели здравого смысла и логики. Но точно так же, как он избегал некоторых мыслей о Вале, он не мог принять возможность ситуации, при которой эти подавленные, раздраженные, до смерти испуганные беженцы окажутся оставленными на произвол судьбы.
- Максим Антонович, - обратился Бабрышкин к начальнику связи. - Попробуйте вызвать штаб. Просто попробуйте, еще разок. - Его голос невольно зазвучал несколько иначе, когда он обратился к замполиту. - Я не могу оставить их. Мы не можем просто-напросто повернуться и уйти. К тому же мы занимаем хорошую позицию. Отсюда можно вести бой.
Почувствовав слабину в голосе командира, Гуревич перешел в наступление:
- Нам следует мыслить более широко. Без всякого сомнения, у начальства есть свой план. Мы не должны зашориваться на местных условиях. Мы - часть огромного целого. В конечном итоге победа в войне важнее, чем некоторое число… некоторое число…
- Черт возьми, а ради чего, по-вашему, мы воюем? - яростно воскликнул Бабрышкин. Он снова ткнул рукой в сторону колонны несчастных беженцев, мрачно бредущих на север. - Ради них, в Бога, в душу, в мать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112