Первым местом работы стал кооператив «Улыбка», который занимался ремонтом квартир. Я исправно клеил обои и красил потолки, пока мой напарник Дима (кандидат физико-математических наук) клал плитку. Мы проработали два месяца, после чего учредители кооператива тихо исчезли, по рассеянности забыв выдать нам зарплату за последний месяц.
Дима, интеллигентно выругавшись, устроился в другой кооператив, который был создан на базе пельменной, а я превратился в безработного нового образца. Время от времени я выполнял кое-какую работу, сшибая мелкие суммы денег. Вынужденная диета не слишком благотворно действовала на мои нервы, а тот факт, что я за время «безупречной службы» как-то не удосужился обзавестись верхней зимней одеждой, высвечивал перспективу проходить предстоящую зиму в шинели со споротыми погонами, поскольку одежда, оставшаяся мне от отца, была великовата.
В тот вечер, когда я в сто первый раз просматривал записную книжку, выискивая фамилию кого-нибудь, способного помочь мне с трудоустройством, раздался телефонный звонок. Это был Валентин Постников, подполковник, с которым мы ехали в одном купе и обменялись телефонами. Беседа длилась довольно долго, и я чувствовал, что он прощупывает меня со всех сторон. В конце концов он попросил меня немедленно приехать к нему для серьёзного разговора, поскольку на следующий день он уезжал далеко и надолго.
Впустив меня в прихожую своей коммунальной квартиры, где ему принадлежала одна комната, Постников по-братски обнял меня, что, видимо, означало полное доверие. Я огляделся. Стены длинного коридора украшали плакаты «Битлз», жестяное корыто и всевозможные шкафчики, запертые на висячие замки, что свидетельствовало о сложных отношениях обитателей этой «вороньей слободки». Из кухни доносился разговор соседок, где-то раздавался детский визг, в крайней каморке гремела музыка. Сильно пахло жареным луком.
Постников провёл меня в свою крохотную комнатку, где на обеденном столе уже стояла бутылка водки, а на тарелках лежала нехитрая закуска. У стены стояли два чемодана, уже, видимо, собранные.
Первую рюмку опрокинули не чокаясь, как на поминках. Я положил на кусок чёрного хлеба круг вареной колбасы, которую не ел уже полгода, и откусил здоровый кусок, стараясь, впрочем, не показывать, что голод не такое уж редкое явление в стране победившей демократии.
— Ну, так ещё раз. Что намерен делать? Чем заниматься? — спросил Постников, как-то жёстко глядя мне в глаза.
— Не знаю, — пожав плечами, ответил я. — Я же уже говорил. Потыкался-помыкался и пришёл к выводу, что на хрен никому не нужен. Да все мы здесь никому не нужны.
— Это верно, — жёстко сказал Постников, наливая ещё по одной. — В этой стране мы на хрен никому не нужны. Ты хоть понимаешь, что происходит? В какое дерьмо нас всех столкнули?
— Честно говоря, весьма слабо, — сказал я, намазывая новый бутерброд.
Я действительно слабо ориентировался в обстановке. С одной стороны, мысль о том, что уже не надо ходить на политсеминары и переписывать ленинский маразм в толстые тетради, грела душу. С другой стороны, было совершенно очевидно, что страна попала в чьи-то руки и как эти руки обойдутся с такими, как я, было неясно.
— Так вот. Запомни, мы присутствуем при очередном историческом грабеже России. Этот грабёж готовился не один год и будет длиться не один год. Пройдёт много лет, прежде чем грабители трансформируются. Вернее, не они, а их детки. А до тех пор пока грабёж будет продолжаться, тем, кто в нем не участвует, придётся туго. Выживут далеко не все. Впереди обнищание большей части населения, превратившейся в балласт, и дикий беспредел, в котором перед такими, как мы с тобой, поставлена дилемма: либо вымирать, как динозавры, либо подаваться в бандиты. Ты балласт. Ты обречён на жалкое существование.
— Знаешь, — перебил я его, — если ты меня позвал, чтобы мордой по столу повозить, то не стоило. И так настроение постоянно как у висельника. А если дело предложить хочешь, то говори прямо. Без предварительной политлекции. Только учти, что в бандиты я пока не гожусь.
— Я тебя позвал, чтобы помочь. Так же, как помогли мне. А говорю тебе все это только для того, чтобы ты понял, что нас загнали в мышеловку и что выжить мы можем только в том случае, если отбросим к… матери все красивые идеи об Отечестве, которыми нас потчевали в училище.
— А мы их уже выбросили. Партия, социализм и прочий идиотизм у меня, например, давно не вызывают благоговения.
— А Родина?
— Я считаю себя патриотом. Валя.
Постников горько усмехнулся, затем, не приглашая меня присоединиться, взял стакан, наполнил его почти до краёв водкой и залпом выпил.
— А я? Я офицер в четвёртом поколении. Понимаешь? Мой прадед, полный Георгиевский кавалер, за личное мужество в 1915 году был государем императором произведён в офицеры. Дед, любимец Сталина, после Сталинградской битвы в тридцать шесть лет генералом стал. И седым как лунь. Отец сорок календарных лет в армии верой и правдой оттрубил. А я из России уезжаю, потому что она меня предала. И тебя. И всех нас.
Последние слова Постников уже не произносил, а выкрикивал. И тут я заметил, что он плачет. То есть даже не плачет, просто по его двухдневной щетине текут слезы, а лицо искажено гримасой. Вид сильного и волевого человека, утирающего слезы, действовал настолько угнетающе, что я подавил желание вступить в спор и виновато замолчал. У меня было такое ощущение, как будто Постникова предал я, а не Россия. Наконец он справился с истерикой и заговорил спокойным деловым голосом:
— Итак, ты понял, что здесь никому не нужен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101