В советской стране, словно по завету дедушки Маркса, куда ни плюнь – везде борьба!
Взявшись за руки, они бодро вышагивали к ближайшему лесопарку, где надеялись найти свободную скамейку.
– А руки-то у нас сладкие, как у леденцовых зверушек! – смеялась Люда.
– У зверушек не бывает рук! – резонно заметил Саня.
– Не умничай, Шурик!
– Я не умничаю. Вот приклеишься ко мне, и пойдем вместе в армию!
– Представляю! Приходим на призывной пункт и дуэтом говорим:
«Дя-день-ка пол-ков-ник, мы расклеиться не можем!»
– Уж какой там спецнабор! Меня и осенью побоятся призвать!
Пустая скамейка все же отыскалась, но от комаров не было спасенья.
– Нет, Людка, надолго нас не хватит! Поцелуи получались беспокойные, нервные.
– Что ты предлагаешь?
– К тебе, – уверенно произнес он, по-видимому, считая, что сегодня его желания должны исполняться неукоснительно. – В общаге, сама понимаешь, проводы Витяя.
– Ты с ума сошел! – обиделась Люда. Дом ее родителей был с самого начала закрыт для их тайных свиданий. Даже когда они оставались одни в ее комнате, она не позволяла ему невиннейшего поцелуя. В доме безраздельно властвовал отец и в свое отсутствие оставлял невидимого пса сторожить девичью честь. Не зря Люда впадала в оцепенение, стоило прикоснуться к ней, и сама превращалась в Цербера, если он вел себя понастойчивей.
Все менялось в общаге. Несколько раз им удалось избавиться от Витяя.
Товарищ и сам понимал, что лишний, но иногда не проявлял инициативы, и Сане приходилось его выпроваживать к соседям на пару часов. Встречи всегда происходили днем, после занятий, а потом в обеденные перерывы. Здесь, в грязной обшарпанной комнате с казенным постельным бельем, Люда становилась гораздо податливей, благосклонно принимала его ласки, отвечая лишь тяжелым вздыманием груди, будто пела оперную арию. Первый эротический опыт в самом деле напоминает что-то оперное, фальшивое, театральное. Но в один прекрасный день, когда Люда вскрикнула громче обычного и он почувствовал всю глубину наслаждения, они стали мужчиной и женщиной. В тот раз обошлось без последствий, а потом Саня стал покупать презервативы, которые являлись дефицитом и составляли предмет гордости и хвастовства перед товарищами.
– Но почему? – настаивал он.
– Ты же знаешь. Я не могу там. И потом, разве нельзя обойтись без этого?
– Но я ведь два года буду обходиться без этого! Как ты не понимаешь?
– И что тебе даст всего один раз? – упрямо повела она плечом. – Неужели нельзя проститься, как люди?
– Но люди в основном так и прощаются!
– Не правда! Откуда ты это взял? Ты разве не видел в кино, как девушки провожали парней на фронт?
– Но ведь это кино! В жизни совсем по-другому.
– Значит, с сегодняшнего дня ты начнешь привыкать к суровым армейским будням! – выкрутилась Люда.
– Я знаю, – загрустил Саня, – это тебе не доставляет удовольствия. И ты меня скоро разлюбишь…
– Шурка, прекрати! – Она прижалась к нему всем телом и прошептала на ухо:
– Я люблю тебя, дурачка, и без этого! И никогда не разлюблю!
Они вышли из лесопарка на закате, сели в пустой трамвай и покатили к ее дому. Люда собрала в кулачок несколько шпилек, и волосы упали ей на плечи.
Он следил за ней, уткнувшись подбородком в поручень сиденья.
– Какая ты красивая!
– Да ну тебя! Самая обыкновенная. Вот Софи Лорен – другое дело! Она тебе нравится?
– Я люблю блондинок.
– Ничего ты не смыслишь в женской красоте! Блондинкам приходится много краситься, чтобы выглядеть привлекательными. А ведь лучше естественная красота.
– Но ты ведь не красишься.
– И что хорошего в этих белесых свинячьих ресницах?
Она явно напрашивалась на комплимент.
– Ты самая красивая в мире! – провозгласил он. Они добрались уже в сумерках. Как по заказу, поднялся ветер, нагнал тучи.
– Ты меня не провожай до подъезда, – попросила Люда. – Соседка на первом этаже все время сидит у окна и следит за всеми. Потом расскажет отцу.
Ветер усилился, трепал волосы и одежду, заглушал слова. Они стояли на пустыре с торца ее дома, обдуваемые со всех сторон.
Обнялись.
Пустое ведро с окровавленной марлей на дне зловеще поскрипывало на ветру.
– Я завтра приду тебя провожать, – пообещала она.
– Лучше не надо, – отказался он. – Мне будет тяжело…
– Пиши мне чаще…
– И ты… Не забывай.., –Никогда…
Путь от ее дома до заводского общежития проходил через цыганский поселок и занимал не более получаса.
Саня шел очень быстро, почти бежал, но не из страха, а потому что стыдился собственных слез. Вдали уже громыхало, но дождь не начинался. В поселке не было ни души. Все попрятались в ожидании ливня. Два года он ходил этим поселком, зимой и летом, ночью и днем, провожая Люду после занятий, после заводской смены. Он знал здесь каждое дерево, каждый кустик, но приходит время и надо сказать: «Прощайте, прощай…»
От поселка до общежития – рукой подать, но он вдруг остановился, ему показалось, что в порыве ветра, в раскате грома он слышит собственное имя.
Странное это ощущение, когда из черного тоннеля, каким предстал вдруг неосвещенный поселок, доносится:
– Шу-ура-а-а!
Он постоял с минуту, сомневаясь, но крик повторился. Это кричала она.
Саня ринулся в черноту тоннеля, ничего не различая в десяти шагах, кроме столбов пыли да деревянных резных ворот перед домами оседлых цыган.
– Лю-уда-а-а!
И вот уже совсем близко раздался жутковатый скрип пустого ведра.
Обнялись.
– Разве уже был дождь? – прижалась она к его мокрой щеке.
– Там, за поселком, накрапывал, – соврал он.
– А я, представляешь, оставила на даче ключ от квартиры! Господи, бежала за тобой целую вечность!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146