Я боялся, что Льюис начнет о чем-нибудь разглагольствовать, но он тоже молчал. Я лег на спину, параллельно реке, и закрыл глаза.
Когда я открыл их, повернув голову к лесу, там была лишь пустая, непроницаемая тьма. Мне казалось, что я лежу так уже довольно долго. Но потом из этой темноты что-то выдвинулось. Пришел Дрю со своей гитарой. Я сел. Вода, еще залитая огоньками от костра – наверное, пещерные люди сидели вот так же и смотрели на огонь, – казалось, вот-вот снесет их в сторону и поглотит.
Дрю тихонько настраивал гитару, потом тихо взял аккорд, который расплылся над водой и уплыл в ночь.
– Оказывается, мне всегда хотелось вот так сидеть у реки и смотреть на воду, – сказал он. – Я просто этого не знал.
Он передвинул одну руку по грифу, перебирая струны другой. Аккорды нарастали, отталкивались друг от друга в темноте, создавая гармонию одиночества и печали. Потом он стал играть отдельные ноты, сопровождая их звучанием басовой струны.
– Это музыка леса, – сказал он. – Тебе не кажется?
– Кажется.
Мне нравилось это мощное, звенящее, будто гнусавое наигрывание на гитаре, типичное для музыки «кантри»; в нем слышались стальные нотки, пальцы ударяли по струнам как молотки по рельсам. Дрю играл увлеченно, чисто, и всем нам было очень хорошо. Он сыграл и «Город на Юге», и «Гневный Господи», и «Он был мне другом», и «Лохматый парень», и «Полегче, мистер...»
– Последнюю вещь надо было бы играть на двенадцатиструнке, – сказал Дрю. Но и на простой шестиструнной она прозвучала очень хорошо.
Пока Дрю играл, Льюис принес всем нам уже зажарившиеся отбивные. Мы съели по две штуки – они были маленькие – и по большому треугольному куску пирога, который приготовила жена Льюиса. Потом еще выпили. Костер уже только тлел, оставив нас почти в полной темноте; огоньки на воде уже умерли.
– Знаете, – сказал Льюис, – у нас осталось не очень много лет для таких развлечений.
– Да, наверное, – отозвался я. – Но могу сказать – я рад, что поехал. Я рад, что я здесь. Нигде в другом месте я бы не чувствовал себя так, как здесь.
– Да, это правда, Льюис, – сказал Бобби. – Все правда, что ты сказал. Все очень здорово. И у нас все прекрасно получалось. То есть, я хочу сказать, что для людей, никогда раньше не плававших на байдарках, у нас все хорошо получалось.
– Терпимо, вроде бы, – согласился Льюис. – Но имей в виду – нам просто здорово повезло. И слава Богу – а не то, если бы нам не удалось развернуть это неповоротливое деревянное корыто и нас снесло задом наперед на пороги, нам бы не поздоровилось.
– Но все же обошлось, – сказал Бобби. – Я надеюсь, такого теперь снова не случится, а, Льюис?
– Надеюсь, нет.
– Ладно, ребята, пора в спальные мешки, – сказал я, потягиваясь.
– Знаете, когда-то, в юности, именно в спальном мешке я кончил. Мне приснился эротический сон, – сказал Льюис. – Представляете?
– Ну и как, приятно было? – спросил Бобби.
– О, прекрасно! Такое не повторяется.
Я встал, хрустнув суставами, и полез в палатку. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Проклятые шнурки на теннисных тапочках, намокшие в воде, не хотели развязываться. Пришлось стянуть тапочки просто так. Потом я стащил с себя все остальное, залез в мешок и застегнул молнию. Дрю все еще сидел на берегу и играл. Мне казалось, что я слышу его минорную музыку издалека. Я лежал на спине, чувствуя под собой мягкий мех подкладки, стараясь поудобнее устроиться на пружинистом матрасе. Выключил фонарик и закрыл глаза.
Я то уходил в сон, то возвращался. Я чувствовал себя полностью отключившимся и одновременно прислушивающимся к чему-то. Я не знал, к чему, собственно, я прислушивался. К какому-то голосу, в котором бушевал огонь, пьяному, неземному, нечеловеческому вою; может быть, я прислушивался, не раздастся ли вой старого Тома Маккэскилла, сидящего у костра и вопящего в ночи.
Потом я провалился в глухую черноту. Когда я проснулся снова и повернулся, то увидел Дрю, лежавшего рядом. Его рука покоилась на шве спального мешка.
Я слышал шум реки, плещущейся, казалось, у самых ног. А вокруг меня стоял лес, невероятно плотный, густой и темный. И для реки и для леса я был совершенно чужим, незнакомым. В ночи замерли неведомые существа с поднятой лапой, боясь опустить ее на землю, чтобы не хрустнула какая-нибудь веточка или не прошуршал листик. В ночи рыскали глаза, созданные для того, чтобы видеть в темноте. Я открыл глаза и увидел мрак в его ничем не нарушаемой черноте. В этой черноте я увидел ягодицы Марты, двигающиеся в стороны, вверх и вниз. Ягодицы растворились, и появилась студия – мы решили, после долгих обсуждений, что фотографии не получились как надо, и попросили натурщицу прийти к нам снова... мы решили также воспользоваться идеей, предложенной заведующим сбытом «Киттс», и сделать рекламу, повторив прием, использованный ранее: собака, стаскивающая с девушки купальник. Только у нас вместо собаки должен был быть котенок. Вот Вильма держит кошку и заставляет ее выпустить когти. Цепляет кошку сзади на трусики девушки. А вот и Тэд. А вон там стою я. Трусики оттягиваются, кошка тянет, пытаясь вытащить когти из искусственного шелка. Потом вдруг прыгает и царапает когтями попку девушки. Та визжит, в студии паника, девушка крутится на одном месте, вокруг нее летает котенок – маленький, оранжевый сгусток чистого ужаса, – зацепившись одной лапкой за трусики, стягивает их все дальше, царапается, шипит, раздирает кожу на ягодицах и на задней стороне ног девушки. Я стою как парализованный. Никто не двигается, чтобы чем-то помочь. Девушка визжит, прыгает, извивается, пытаясь схватить кошку, повисшую у нее на трусиках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94