Фактически все как по волшебству выгружаемся из крошечного мерседес-бенцика.
39
Я предвидел новую безотрадность во всем этом литературном успехе. В тот вечер я вызвал такси чтоб доехать до автостанции и опорожнил полбутылки Джека Дэниэлса дожидаясь его, сидя на кухонной табуретке набрасывая портрет хорошенькой старшей дочери которая собиралась поступать в колледж Сары Лоуренс изучать там все что только есть про Эриха Фромма. Я подарил ей набросок, довольно точный, думая что она сохранит его навечно как Рафаэлева Микеланджело. Но когда мы оба вернулись в Нью-Йорк месяц спустя пришла большая посылка в которой были все наши картины и наброски и заблудившиеся майки, безо всякого объяснения, в смысле "Слава Богу что вас тут больше нет." Я их не виню, мне до сих пор стыдно за тот незванный визит и я никогда ничего подобного с тех пор больше не делал и никогда не буду.
Я приехал на автостанцию со своим рюкзаком и сдуру (торча от Джека Дэниэлса) разболтался с какимии-то моряками которые затем наняли парня с машиной поездить по вашингтонским закоулкам в поисках неурочного пузыря. С нами как раз торговался негр-фарцовщик когда подвалил негр-полицейский и захотел нас всех обыскать, но нас было больше. Я просто ушел со своим рюкзаком за плечами, на станцию, влез в автобус и уснул поставив рюкзак у кабины водителя. Когда же я проснулся на заре в Роанук-Рэпидз его уже не было. Кто-то подрезал его в Ричмонде. Я уронил голову на сиденье в этом жестком сверкании хуже которого чем в Америке нет нигде в мире с дурацким виноватым бодуном. Целый новый роман (Ангелы Опустошения) целая книжка поэзии, заключительные главы еще одного романа (про Тристессу), вместе со всеми картинами не говоря уже о единственном снаряжении что у меня было на свете (спальник, пончо, свитер святой милости, совершенно простое снаряжение как результат многолетних размышлений) пропали, все пропало. Я заплакал. И поднял взгляд и увидел тусклые сосны у тусклых фабрик Роанук-Рэпидз с единственным последним отчаяньем, как отчаянье человека которому ничего не остается делать как покинуть землю навсегда. Солдаты покуривая ждали автобуса. Толстые старые северокаролинцы наблюдали сцепив руки за спиной. Воскресное утро, я опустевший и лишенный всех своих маленьких трюков делающих жизнь сносной. Пустой сирота сидящий нигде, больной и плачущий. Будто при смерти я видел как мимо пролетают все годы, все силы что прилагал мой отец чтобы сделать жизнь хоть чем-то интересным но закончившейся лишь смертью в сверкании автомобильного дня, автомобильного кладбища, целые стоянки кладбищ повсюду. Я видел угрюмые лица своей матери, Ирвина, Жюльена, Рут, все они пытались верить и дальше без надежды. Голубые студентики колледжа на задних сиденьях автобуса от них еще тошнее думать об их лиловых планах которые все со временем завершатся вслепую в страховой конторе автомобильного кладбища за хер собачий. Где там старый мул похоронен на тех сосновых пустошах или же стервятник только что пообедал? Кака, весь мир кака. Я вспомнил то неимоверное отчаянье когда мне было 24 и я сидел дома у матери весь день пока та работала на обувной фабрике, фактически же сидел в смертном кресле своего отца, глядя как бюст Гёте в никуда. Поднимаясь время от времени побренчать сонатки на фортепьяно, сонаты собственного спонтанного сочинения, затем падать на постель плача. Выглядывая из окна на сверкание автомобилей на Кроссбэй-Бульваре. Склоняя голову над своим первым романом, продолжать слишком тошно. Недоумевая как это Голдсмит и Джонсон отрыгивались скорбью у своих очагов в жизни которая была слишком долгой. Вот что сказал мне отец той ночью перед смертью, "Жизнь слишком долгая."
Так интересно если Бог это личный Бог которому на самом деле лично небезразлично что с нами происходит, с каждым. Проверяет нас тяготами? Временем? Вопиющим кошмаром рождения и невозможной затерянностью обещания смерти? А зачем? Потому что мы падшие ангелы которые сказали на Небесах "Небеса превосходны, как бы то ни было такими им лучше и оставаться" и пали вниз? Но вы или я помним ли такую вещь?
Я помню только то что перед тем как родиться было блаженство. Я в самом деле помню темное роящееся блаженство 1917 года хоть и родился в 1922-м! Наступали и уходили Новые Годы а я был лишь блаженством. Но когда меня вытащили из чрева матери, посиневшего, синенького малыша, то заорали на меня чтоб я проснулся, и шлепнули меня, и с тех пор я наказан и потерян прочно и все такое. Никто не шлепал меня во блаженстве! Бог есть всё? Если Бог это всё то это Бог меня шлепнул. По личным причинам? Должен ли я таскать везде с собой это тело и называть его своим?
Однако в Рэйли высокий голубоглазый южанин сообщил мне что мой мешок отправлен на станцию назначения в Винтер-Парк. "Благослови вас Боже," сказал я, а он спокойно осмотрел меня с ног до головы еще раз.
40
Что же касается моей матери, то другой такой на свете нет, это точно. Родила ли она меня только лишь для того чтоб малыш утешал ей сердце? Ее желание сбылось.
В это время она уже вышла на пенсию всю жизнь (начиная с 14 лет) обтачивая обувь на фабриках Новой Англии а потом Нью-Йорка, получала свою пенсию и жила с моей замужней сестрой как нечто вроде горничной хоть и вовсе не была против домашней работы, для нее естественной. Чистая французская канадка родилась в Сен-Пакоме в 1895 году пока ее беременная мать гостила в Канаде приехав из Пью-Гемпшира. Она родилась близнецом но ее ликующая толстенькая сестренка умерла. (О какой бы она была?) и мать умерла тоже. Поэтому положение моей мамы в мире было немелленно отрезано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18