Терезы льются и слетают везде на головы мира -- Даже на шаркунов и сорванцов, даже на оскалившихся алкашей в переулках, даже на блеющих мышей что по-прежнему у меня не чердаке в тысяче миль отсюда и в шести тысячах футов кверху на Опустошении, даже на ничтожнейших льются дождем ее розы, беспрестанно -- Мы все знаем это во сне.
78
Я сплю без просыпу добрых десять часов и просыпаюсь освеженный розами -Но уже опоздал на свою стрелку с Коди Рафаэлем и Чаком Берманом -- Подскакиваю и натягиваю клетчатую спортивную х/б рубашку с короткими рукавами, сверху полотняный пиджак, твидовые штаны, и спешу наружу на яркий суматошный портовый ветер утра понедельника -- Что за город белого и голубого! -- Что за воздух! -- Тянут звон огромные церковные колокола, чуть слышно позвякивают флейточки с чайнатаунских рынков, невероятный кусочек Старой Италии на Бродвее где старики-вопсы одетые во все темное собираются с кручеными черными маленькими сигариллочками и хлебают черный кофе -- Это их темные тени на белом тротуаре в чистом звенящем колоколами воздухе, сквозь который видно как белые суда входят в Золотые Ворота далеко внизу под выгравированными молочными крышами Рембо -
Это все ветер, чистота, большие магазины вроде Буон Густо со всякими висячими колбасами и провелонами и выбором вин и ящиками овощей -- и дивные старосветские кондитерские -- затем вид на путаницу деревянных домиков дитёвопящего полуденносонного Телеграфного Холма -
Я рассекаю в своих новых райски мягких синих парусиновых ботинках ("Фу, такие педики носят!" замечает Рафаэль на следующий день) и глядь! по другой стороне улицы спускается бородатый Ирвин Гарден -- Ух ты! -- Я ору свищу и машу, он меня видит и всплескивает руками округлив глаза и бежит ко мне поперек потока машин своей особенной газоцкой трусцой, шлепая ногами -- но лицо его неимоверно и серьезно в окружении огромной торжественной авраамовой бороды а глаза тверды в своем свечном блеске вечно влюбленных глазниц, а его чувственный пухлый рот виднеется сквозь бороду как надутые губки старых пророков готовых что-то изречь -- Давным-давно я просек его как такого еврейского пророка завывающего у последней стены, теперь это уже стало официальным, в Нью-Йорк Таймс о нем только что поместили большую статью упомянув и об этом -- Автор "Воя", большой дикой написанной свободным стихом поэмы про всех нас начинающейся со строк: -
"Я видел лучшие умы моего поколения уничтоженные безумьем" -- и т.д.
Но я так и не знаю что он имеет в виду под безумным, ну как бы, у него было как-то ночью в гарлемской квартирке в 1948 году видение "гигантской машины опускающейся с небес", большой голубки ковчега из его воображения, и он продолжает повторять "Но ты осознаешь то состояние ума в котором я был -- у тебя когда-нибудь на самом деле было настоящее видение?"
"Конечно, в каком смысла?"
Я никогда не понимаю к чему он клонит и иногда подозреваю что он переродившийся Иисус из Назарета, иногда я свирепею и думаю что он всего лишь бедный бес Достоевского в обносках, что хихикает в комнате -- Ранний идеализированный герой моих дней, который возник на сцене моей жизни в 17 -- Я помню странность твердости тона его голоса еще тогда -- Он говорит низко, отчетливо, возбужденно -- но выглядит слегка затраханным всем этим сан-францисским возбуждением которое если уж на то пошло вымотает меня в 24 часа -- "Угадай кто сейчас в городе?"
"Я знаю, Рафаэль -- Я как раз иду туда чтобы встретиться с ним и с Коди."
"С Коди? -- где?"
"На хате у Чака Бермана -- там все -- Я опоздал -- пошли скорей."
Мы болтаем о миллионе легко забываемых маленьких штучек пока несемся, чуть ли не бежим по тротуару -- Джек Опустошения лодыжка в лодыжду шагает со своим бородатым соотечественником -- мои розы ждут -- "Мы с Саймоном едем в Европу!" объявляет он. "Чего б тебе с нами не поехать? Мать оставила мне тысячу долларов. Еще тысячу я накопил! Мы все поедем поглядеть Странный Старый Свет!"
"Я не против" -- "У меня тоже есть несколько баксов -- С таким же успехом -- Пора вроде, а старина?"
Ибо Ирвин и я обсуждали и грезили Европой, и разумеется читали все, вплоть до "плача на старых камнях Европы" Достоевского и канав-напитанных-символами ранних возбуждений Рембо когда вместе писали стихи и жрали картофельный суп (1944) в Студгородке Колумбии, вплоть до Жене и героев-апашей -- вплоть до печальных мечтаний самого Ирвина о призрачных визитах в Европу всю промокшую от застарелой мороси и скорби, и стоя на Эйфелевой Башне чувствуя себя глупо и упадочно -- приобняв друг друга за плечи мы спешим на горку прямо к двери Чака Бермана, стучимся и входим -- Там на кушетке Ричард де Чили, как и предсказывалось, оборачивается одарить нас слабой ухмылкой -- Еще пара кошаков с Чаком в кухне, один чокнутый индеец с черными волосами которому нужна мелочь сгонять за пузырем, французский канадец как и я, мы поговорили с ним вчера вечером в Погребке и он крикнул мне "Пока браток!" -- На сей раз это "Доброе утро браток!" и мы все там тусуемся, пока нет никакого Рафаэля, Ирвин предлагает нам спуститься в хеповую кофейню и повстречаться со всеми там -
"Все они всё равно туда придут"
Но там никого нет поэтому мы направляемся в книжную лавку и бац! вверх по Гранту шагает Рафаэль своей размашистой походкой Джона Гарфилда и болтает руками, говорит что-то и вопит подходя к нам, весь разрываясь от стихов, мы все орем одновременно -- Топчемся на месте втыкаясь друг в друга, через дороги, вниз по улицам, ища где бы попить кофе -
Заходим в кофейную точку (на Бродвее) и усаживаемся в кабинку и вот наружу вылезают все стихи и книги и бах!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57