Так что, дорогой мсье, побольше скромности.
Поль Гру взглянул да меня, изумленный моим тоном, который, кстати, удивил и меня самое. Теперь уж я выступала в роли мелкой склочницы и вещала как школьная учительница.
– Прекрасно! Озеленяйте меня, дорогая сударыня. Украшайте меня клумбами и гирляндами. Вам предоставлена полная свобода действий. Полная свобода делать, что вам угодно.
– По-моему, с ним интересно,– заметил Рено, когда Поль Гру уехал.– Но как он с тобой разговаривает!
– Таков его жанр. Нечто вроде тика.
– Почему ты принимаешь так близко к сердцу его стройку? Раз он тебя раздражает?
– Но... по профессиональной добросовестности. И еще потому, что Ла Рок стоит труда. Ты и представить себе не можешь. Нет, верно, верно, мне редко когда приходилось работать в такой красивой местности. О, он счастливчик.
Мой адвокат вернулся из отпуска, но если я отправилась в Париж, чтобы повидаться с ним, а не ограничилась телефонным разговором, как он мне советовал, то причиной этого был Рено. Разговаривая по телефону из Фон-Верта, даже когда мой сын в лицее, я все равно чувствовала бы, что он здесь, рядом: весь дом дышал его присутствием.
А ведь если Рено и знал, что я хочу посоветоваться с адвокатом насчет своего выступления на суде, то он и не подозревал истинной цели моего демарша, а я хотела скрыть ее от него. В мои планы входило подороже продать свой свидетельский голос, но я вовсе не желала, чтобы мой сын видел свою мать столь быстро вошедшей в роль достойной дочери прирожденных крючкотворов. Удастся ли мне этот ход, не удастся ли, адвокат посоветует, что мне говорить и что мне делать на этом торжище; если я добьюсь успеха, Рено узнает результаты много позже, только вступив в права наследства.
Мы с сыном не могли судить об этих вещах одинаково, он – потому что не хранил зла против Буссарделей, я – потому что была отягощена своим прошлым. Официально числясь законным сыном отца и матери, носивших одинаковую фамилию, Рено лишь наполовину был нашей крови. Зато во мне Буссардели оживали очень легко, и оживали полностью, зверь еще был жив. При одной только мысли о них, еще только заказывая в городском агентстве билеты на самолет с таким расчетом, чтобы вернуться в тот же день, я уже чувствовала себя вооруженной до зубов.
Однако Париж меня оглушил, утомил, ошеломил. Я принадлежала к тому поколению, которому еще довелось испытать все средства передвижения. Помню выезды всей семьей на каникулы в наше поместье в Солони, куда мы добирались сначала по главной железнодорожной магистрали, потом ехали еще по ветке, а когда выходили из игрушечных вагончиков, нас ждало ландо или повозка. На козлах восседал Бувье, оказывается, его имя еще сохранилось в моей памяти. Он совмещал в нашем Блотьере в одном лице три должности: кучера, привратника и главного садовника. Весь этот дорожный ритуал, эти посадки и пересадки превращали нашу семейную поездку чуть ли не в дальнюю экспедицию и множили дорожное очарование. Я приезжала в Блотьер, трепеща от нетерпения и усталости, жадно мечтая о долгих неделях, когда под предлогом свободы деревенской жизни ослабнет контроль родителей и гувернанток. Тогда я была еще совсем крошка, все описываемое мною происходило вскоре после первой мировой войны; появление автомобилей и шоферов все изменило даже у Буссарделей, чей образ жизни значительно отставал от нравов века; но ничто для меня не может сравниться с очарованием тех прежних путешествий. Возвращение в Париж точно повторяло все этапы долгого пути, но я ехала уже не с чувством радости, а с чувством какого-то мрачного наслаждения. Теперь, через сорок лет, меня обступали тамошние запахи и даже вкусовые ощущения. В такси, который вез меня с аэродрома Орли по новому адресу моего адвоката, я сидела озабоченная; достаточно мне хотя бы в течение нескольких минут сосредоточиться мыслями на нашей семье, как меня тут же захлестывают воспоминания. И достаточно мне было отчалить от нашей теперешней жизни, полной солнца и ветра, тишины, деревенских привычек, прочно вошедших в быт, чтобы понять при первом же появлении выстроившихся вдоль автомагистрали доходных домов, предвестников столицы, что я очутилась в совсем ином мире.
В мире точности. Иной раз меня раздражала провансальская безалаберность, но со временем я сама чуточку ею заразилась. Секретарша моего адвоката была смущена тем, что я прибыла на свидание с таким опережением; патрон вернется из суда только через час; когда я спросила, могу ли я его здесь подождать, секретарша ужасно удивилась, а я удивилась ее удивлению. Хотя теперь адвокат жил неподалеку от Елисейских полей и мне достаточно было пройти всего сотню шагов, чтобы увидеть перед собой знакомую перспективу, я спокойно осталась сидеть в его кабинете.
Судя по убранству квартиры, мой адвокат преуспел за эти годы. На стенах висели картины, подобранные со вкусом и, видимо, дорогие, хотя были и другие, плохо с ними гармонировавшие, а также множество всяких статуэток и ваз, никак не связанных между собой узами стиля, короче, все те произведения искусства, которыми осыпает модных врачей и юристов благодарная клиентура. Наконец пришел и сам хозяин; он тоже изменил стиль. Нет, решительно я явилась из прошлого.
Хорошо, что я заранее предупредила его о своем визите: он подготовился к нему, уже встречался с другим адвокатом, с тем, который сопровождал моих кузин в Прованс как некий невидимый дух. Оба законника пришли к соглашению.
– До самого последнего момента, дорогая сударыня, все будет проходить без вас. Мой коллега защитник, узнавший от меня о вашем согласии, переговорит с судьей, который будет слушать дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84