Но с девушками его сердце молчало, а ум сожалел, что вместо девушек нет с ним рядом его Натальи Васильевны. Не было у его знакомых девушек ни таких манер, ни простоты и изящества в разговоре. Были розовые мордашки, остренькие грудки, кругленькие попки, но похожей на Наталью Васильевну не было. Ну что ж тут было делать, где же ему взять вторую такую?
Он стал приглядываться к тем, что постарше. Он смотрел на женщин возраста Наташи в метро, в магазинах, в театре. Все равно это было не то. Те были еще хуже молоденьких — грубые, безразличные, усталые, озабоченные. Однажды он случайно попал на модную выставку в салоне. Выставлялись антикварные вещи. Но он смотрел не на вещи, на женщин. Их лица не были ни грубыми, ни усталыми. Но Женю поразило, что у них был такой вид, будто их только что купили или, наоборот, выставили на продажу. Это были холеные, красивые, надменные лица. Но на всех было только два выражения: они либо желали денег, либо чувствовали скуку от их избытка. Это было еще хуже, чем в метро. Он ушел с выставки, слонялся по старым московским улицам и вспоминал Наташино лицо, когда она что-нибудь писала, или разговаривала с больными, или смеялась с сотрудниками. Такого заинтересованного, нежного, одухотворенного лица не было ни у кого в мире. Но больше всего он любил наблюдать за ней, когда она работала в библиотеке. Она не пользовалась компьютером, не гуляла по Интернету. Часто она сидела в их институтской библиотеке. Однажды она призналась ему, что еще в молодости, когда испытывала недостижимую любовь к одному человеку, она лечилась от нее в библиотеке.
— И вам помогло? — спросил ее Женя.
— А как же! И вам советую, — засмеялась она.
Он мог бы сделать ей любую ксерокопию, через девочек, работающих в библиотеке, притащить всю литературу, какая только была, в кабинет. Но она не просила. Любила сама работать в зале. Он тогда садился неподалеку, так, чтобы она не заметила, и украдкой наблюдал за ней. Она могла читать какую-нибудь статью и улыбаться. Или бережно, с любовью поглаживать страницы. Терпеливо и аккуратно на протяжении многих лет она составляла библиографию. Эти карточки и сейчас были перед ним, сложенные по разделам в специально сделанных для нее ящиках.
В тот день, который он помнил и называл так длинно, из библиотеки они пошли вместе. Она сама пригласила его проводить ее, у нее была тяжелая сумка с книжками, которые она попросила домой на пару вечеров. Он рассказывал ей всякую чепуху, размахивал руками и чуть не свалился в люк. Она хохотала, а после люка взяла его под руку своей маленькой ручкой в перчатке и сказала, что он не должен так рисковать собой, что он еще может принести пользу науке. А потом они вошли в парк, было еще светло, мягкое осеннее солнце освещало стволы деревьев, а под ногами расстилался золотистый ковер. Он тогда только и вспомнил, что у него есть с собой фотоаппарат. Она встала под дерево и зачем-то раскрыла зонтик. Сказала, что капли, еще державшиеся на ветках после дождя, могут испортить прическу. На самом-то деле зонтик она раскрыла затем, чтобы он выгодно подсветил ее лицо. Зонтик был в цвет осени — желто-оранжевый с синей каймой. Ее лицо будто покрылось золотой пудрой. Он собрал ей букет кленовых листьев, и фотография получилась хоть в «Elle». Он потом сделал их две. Одну, большую, подарил ей на память, и она даже сказала, что поместит ее в рамку и поставит на свой стол в кабинете. А другую он сделал совсем маленькую и всегда носил с собой в записной книжке. Большую фотографию он, кстати, позже никогда у нее не видел, а спросить, где она, стеснялся.
Он помнил, как они медленно брели по дорожкам, потом остановились. По стволу сосны к Наташе спустились две худенькие серые белки. Несмотря на осень, они, видимо, были голодны и ждали подачки. Наташа достала из сумки пестрый пакетик с орешками и насыпала орешки на пенек. Белки, будто ждали специально, стали хватать с мокрого еще среза корм и грызли орешки, придерживая жадно лапками. Потом они быстро скрылись куда-то вверх, по стволам, между ветками.
— Совсем как люди, — заметила Наташа. — Схватят кусок — и бежать!
И тут он опять серьезно и торжественно встал перед ней и сказал сакраментальную фразу:
— Наталья Васильевна, я вас люблю!
Она не смутилась, не засмеялась. Просто сказала:
— Ну и хорошо! — Взяла его под руку и повела дальше, через парк, к ее дому. И он шел как чурбан, не в силах ни остановиться, ни сказать что-нибудь, ни даже просто посмотреть на нее. С каждым ее шагом он знал уже, что скоро эта прогулка закончится и его любовь уйдет от него, скроется за завесой двери и будет принадлежать чужому мужчине.
К чему и говорить, что с любой из девчонок он вел бы себя не так.
У подъезда она помахала рукой и ушла. Назавтра Женя, набравшись решимости, вошел в ее кабинет с намерением поцеловать ее во что бы то ни стало, но она была уже совсем другая. Занятая, строгая, равнодушная. Она ясно дала понять, что продолжения не будет, и он обиделся и ушел. И не приходил в лабораторию целый месяц. А потом его вызвали в военкомат и предложили на два года уйти в армию. Он не долго думая согласился, надеясь тогда, что все забудет — Наталью Васильевну, Москву, институт, всю эту чертову науку, будет простым врачом, как все, будет пить спирт, делать деньги и в конце концов женится на какой-нибудь приволжской девчонке… Он еще не знал, что нельзя изменить натуру. Женя хотел быть как все. Без романтических бредней, без стремления к совершенству. Но у него это не получилось. В чем-то он, видимо, был похож на Наталью Васильевну…
Но это было так давно! Если бы он мог теперь вернуть все назад… Он потерял в армии целых два года!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106