– Все остальное ничего не стоит, – говорил он Виржилио в баре «Паласа», изливая свои чувства в надежде, что учитель, шокированный его грубостью, скорей склонится на его сторону в лирическом восприятии половых отношений. – Семя попадает в трусы и идет с ними в стирку.
Пеньюар Каэтаны напоминал ему японца, который когда-то ковырял землю в Триндаде, а теперь вел торговлю в районе Либердаде города Сан-Паулу. Года два назад японец прислал ему чудодейственную мазь, куда входили корень женьшеня, испанская мушка, тигровый бальзам, яичко макаки и детородный член татарского жеребца; это зелье поступило из-за океана через Сантос и, по словам торговца, способно было воскресить покойника.
Каэтана неодобрительно смотрела, как Полидоро пьет коньяк. До премьеры оставались считанные дни, как бы он своими выходками не подвел ее мечту о славе.
– В последние годы у меня были сплошные провалы.
Теперь моя единственная мечта – успех хотя бы на пять минут.
– Значит, тебя к мужчинам уже не тянет? Даже ко мне?
Ему трудно было поверить в то, что Каэтана, когда-то такая пылкая, превратилась в статую, бесчувственную к мужской плоти, проникающей в самое потаенное место и пробуждающей любовь.
– Я тебе ничем не обязана, Полидоро. – Каэтана встала, груди ее от возмущения тряслись. Она собиралась оставить его одного в гостиной.
Полидоро содрогнулся, глядя на источник своего желания. Порывисто обнял Каэтану; чувства его пылали под аккомпанемент беспорядочной музыки.
– Возьми себя в руки, или я позову Балиньо, – решительно высвободилась она.
– Чертов мальчишка! Ему бы чистить мне сапоги, а не сыпать соль на мои раны.
И Полидоро продолжал изрыгать хулу на молодого человека, пока не заметил холодного взгляда Каэтаны, ясно говорившего о том, что его выпады не трогали ее сердце. Она закрыла сердце на замок.
– И коньяк мне не помогает, – сказал он, отступаясь от своего. – Я так устал. Подготовка к премьере занимает все мое время. Даже не пошел на открытие памятника отцу, он, должно быть, разозлился на меня. Чувствую, как старость стучится в мою дверь. Боюсь, что тело умрет раньше, чем сердце, и что придется пользоваться всякими паршивыми мазями из мандрагоры, толченых майских или навозных жуков.
Жалобы Полидоро, собранные воедино, были направлены на то, чтобы пробудить в Каэтане страсть, следы которой в виде волосков, слюны и других естественных выделений оставались в давние времена на том самом матрасе, который Виржилио помог вернуть на шестой этаж.
Взгляд Каэтаны утешил Полидоро: она боялась обидеть его только за то, что он старался воскресить былое. Гордое выражение лица сменилось мягкой улыбкой, обезоружившей Полидоро, который счел себя прощенным. Меж тем ей хотелось, чтобы он совсем разуверился в своих надеждах, и она обвела взглядом галерею портретов Каллас. Балиньо, вбивая гвозди, повредил две рамки, в которые были заключены фотографии и газетные вырезки.
Одна из фотографий особенно восхищала Каэтану. На ней певица выглядела так грустно, будто смирилась с необходимостью отдать во имя искусства собственную жизнь. Чтобы подняться на Олимп, к богам своей нации, и самой стать богиней, она должна была пожертвовать счастьем – воплощение легенды о горечи и одиночестве. Волосы ее были собраны в пучок – Каэтана иногда копировала эту прическу, – а на шее висела золотая цепочка с брелоками, которые на фотографии трудно было опознать, кроме одного – это был православный крестик.
Видя в образе Каллас навсегда недоступный ей мир, Каэтана забывала трудную жизнь, уготованную ей судьбой и дядюшкой Веспасиано. Она скиталась по Бразилии без всякой надежды ступить когда-нибудь на сцену Муниципального театра Рио-де-Жанейро.
И вдруг, забыв о Полидоро, Каэтана на какой-то миг вновь обрела надежду, что жизнь ее еще можно поправить. Появилась возможность приблизиться к славе, дотронуться до нее, коснуться хотя бы ее блестящей, как кожура свежего яблока, оболочки, потереться о нее стареньким бархатным корсетом из костюма европейской крестьянки. Улыбнувшись этой химере, Каэтана потерла руки: скоро будет премьера в Триндаде и она станет на двадцать лет моложе.
А Полидоро тем временем вновь обрел критический взгляд на вещи. Перед ним женщина, которая, вместо того чтобы броситься в его объятия, стала яростно защищать свое тело, а теперь связывает свои надежды с какой-то иностранкой, но ведь иностранцы только грабят богатства Бразилии.
– Кто такая была эта Каллас, фотографии которой ты развесила по стене, точно изображения святых?
Выпад Полидоро отравил радость Каэтаны. Актриса, весьма чувствительная к возражениям, спустилась из высоких сфер искусства и увидела перед собой капиталиста, для которого единственное мерило – деньги.
– Попридержи язык, Полидоро. Всякий раз как вздумаешь говорить о Каллас, переходи на язык богослужения, будто ты в церкви.
От резкого движения брошь в вырезе пеньюара расстегнулась. Каэтана не заметила, что выставила грудь алчному взору Полидоро, и продолжала с еще большим жаром:
– Ей одной боги даровали право входить в храмы без вуали и на высоких каблуках. Она вполне могла бы стать жрицей, и для нее это не было бы слишком высокой честью. Такого голоса никогда ни у кого не было. Может, скажешь, что я ошибаюсь?
Глядя как зачарованный на вышитые иероглифы, Полидоро забыл о предмете спора. Рассыпанные по груди символы подтвердили правоту этой женщины, для него открывали врата, чтобы он мог добраться до розовых сосков.
И ему захотелось подкупить Каэтану, затронуть в ее душе чувствительную струнку, которая, зазвучав, отдала бы тело женщины его жадным ласкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127