Ограждаемая кагэбэшным эскортом, группа во главе с Хэлом проталкивалась в толпе, вымаливающей возле Большого театра лишний билетик с такой страстью, какую Энн редко доводилось встречать в Соединенных Штатах. Они торопливо прошли через отделанный мрамором и позолотой вестибюль театра и поднялись с одним из охранников наверх, в личные покои примы-балерины Натальи Симоновой.
Служащая театра, одетая в особую форму, приветствовала посетителей на сносном английском, объясняя, что мадам Симонова скоро к ним выйдет.
Стены передней были обтянуты красным велюром, а мебель показалась ей французской, хотя некоторые кресла были накрыты белой, без пятнышка, полотняной тканью, как в пьесах Чехова. На одной стене висело овальное зеркало, резной орнамент его рамы показался Энн приветом из царской эпохи.
Бросив быстрый взгляд в уборную балерины, Энн увидела зеркальную стену. Отражаясь в ней, балерина – высокая и неестественно тонкая – выполняла свои разогревающие упражнения. Она двигалась как породистая лошадь, мышцы напрягались под кожей, тонкое лицо казалось бесстрастным, а глаза миндальной формы застыли в концентрации.
Танцующая свой собственный балет хороших манер, ощущая порой себя в такой же опасности, как если бы она бежала на цыпочках по натянутой под куполом проволоке, Энн подумала о своем родстве с русской танцовщицей. Интересно, что она испытывает сейчас?
Боится ли так, как я, совершить какую-нибудь непростительную ошибку? Кажется ли ей каждый спектакль делом жизни и смерти, неважно, сколько блистательных представлений уже у нее за спиной? А может, все становится только хуже и каждый успех лишь приближает возможность провала, делает его все отчетливей и страшней?
Наконец появилась Симонова. Подобно царице, ведущей прием, она милостиво кивнула, когда люди из КГБ представили ей Хэла и Энн. Балерина протянула каждому из них изящную, узкую ладонь.
– Сегодня я буду танцевать для вас, – произнесла она по-английски, – отдавая дань вашему визиту в мою страну.
– Мы весьма польщены, – ответила Энн на чистом русском.
Удивленно моргнув, балерина на миг поглядела на них мягче. Энн доводилось видеть такие взгляды и раньше; это вознаграждало ее за годы упорной учебы. Однако ей было слишком хорошо известно, что упорный труд не обязательно увенчивается успехом. Это касалось как политиков, так и артистов.
Когда Хэл и Энн вошли в главную ложу страны, русский лидер, плотно сложенный мужчина, и его жена, привлекательная, продуманно пользующаяся косметикой дама, поднялись, чтобы приветствовать их. После того как были произнесены взаимные комплименты, Энн почувствовала, как хозяйка, одетая в платье цвета бургундского вина и в такой же бархатный жакет, скрупулезно рассматривает ее.
– Ваше платье, – поинтересовалась жена Главного, – от американского модельера?
– Да, – ответила Энн, пытаясь определить, приобретет ли их разговор о моде политический оттенок или окажется обычной болтовней двух женщин.
– У вас для такого платья подходящая фигура. Я не могу носить облегающие платья.
Ну и что? Дипломатический комплимент или сочувственное бормотание требуется от нее? Прежде чем она успела решить, русская дама нарушила молчание.
– Я купила свое в Париже, – сказала она с оттенком гордости.
Тут было уж легче.
– Очень милое, – похвалила Энн. – Оно сидит на нас превосходно.
Жена Главного улыбнулась. Вслед за этим, к счастью, стали меркнуть огни в зале, и когда оркестр заиграл знакомую музыку «Лебединого озера», театр наполнился слабым гулом предвкушения.
Музыка стала громче, когда появились первые танцоры, и Энн не забыла повернуться и с улыбкой признательности посмотреть на хозяина и хозяйку. Какое-то время она старалась забыться в живой, мелодичной музыке, грациозных движениях танцоров. Верная своему слову, Симонова бросила взгляд на правительственную ложу. У Энн перехватило дыхание, когда балерина исполнила специальную каденцию: руки и ноги устремлены назад, тело режет воздух, словно стрела, и она воспаряет вверх, вопреки всем законам физики.
– Великолепно, – прошептал Хэл, положив свою руку на руку Энн. Его прикосновение послужило напоминанием о том, что она тоже должна будет показать сегодня высший пилотаж, несмотря на леденящую хватку страха, которая не отпускала ее.
Икра была восхитительна, это признали все, – отборная белужья, сероватого цвета, она подавалась в стеклянной посуде среди гор ледяных стружек, сервированная так, как подобает особому деликатесу, то есть без таких гарниров, как кусочки яйца или лук. Замечательная закуска, хотя в антракте между актами она была ненавистна Энн. И все-таки она улыбнулась и приняла блюдо, которое ей предложила жена Главного, сопроводившая свое предложение словами:
– Никто и никогда за пределами Советского Союза не пробовал икры такого качества.
Энн раскусила серые крупицы, когда отправила их в рот. Чтобы поскорей избавиться от сильного вкуса соли, она сделала большой глоток другого национального деликатеса: суперводки, охлажденной почти до консистенции сиропа. Спиртное подбадривало, у него был чистый, ледяной вкус, и Энн сделала еще один глоток, а потом и еще.
– Вам понравился балет? – спросила жена Главного.
– Очень, – ответила Энн, роясь в своей памяти, чтобы извлечь из нее тот материал, который должна была помнить – и ничего не находя.
– Русский балет очень сильно отличается от американского танца, вы согласны со мной?
– Да, отличается… – согласилась Энн и запнулась, чувствуя, как крошечные капли пота выступили у нее на верхней губе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164